Ян Стыдобка - Поэтесса в жанре ню и другие рассказы

И вот эту размеренную, устроенную жизнь в один миг перевернуло известие о Севастополе. Художественная сторона моей натуры запрыгала до потолка: подумать только, гордость русских моряков! Конечно, жаль расставаться с друзьями, но ведь всего на год. В этом даже есть что-то благородное: скучать, писать письма и через год вернуться совсем другим, ещё непонятно каким, но, без сомнения, преображённым. А сколько будет новых впечатлений!.. Я раскрыл географический атлас, отыскал нужные страницы. Херсонес, Фиолент, Инкерман, Балаклава – сказочные названия! Корабельная сторона вообразилась большой гаванью, тесно, борт к борту, уставленной шхунами, фрегатами, каравеллами. По Графской пристани скакали всадники со шпагами, в ботфортах и жабо. На берегах Южной бухты росли пальмы и магнолии, над Артиллерийской, поднимая дымные облака, палили чугунными ядрами старинные пушки, над Карантинной стояла прокалённая субтропическим солнцем тишина. А пляжи, горы, виноград! Я не знал, что чувствует человек после спиртного, но красивую фразу – «хожу как пьяный!» – повторял про себя на разные лады, пока не отрезвел, вспомнив главный и нерешённый вопрос: как же быть с Надей? Почему сразу не подумал о ней? Настолько привык к нашему единству, что мысленно перенёс в Севастополь и Надю, а ведь её туда никто не звал.

Так получилось, что родных, двоюродных братьев и сестёр у меня нет, а вот седьмой воды на киселе хоть отбавляй. Надя Бибичкова была даже не из седьмой – из девятой воды и согласно запутанным вычислениям приходилась мне целой тётей. Я недоумевал: может ли тётя быть старше племянника на два года? Может быть и младше, отвечали мама с папой, жизнь удивительная вещь, подкидывает разные фокусы.

Мы жили по соседству с тех давних пор, которые утекают из детской памяти. По рассказам взрослых, едва научившись говорить, спорили обо всём, только сойдёмся – и начинается… Самолёт быстрее или птица? Какая цифра самая лучшая? А буква? Что вкуснее для кошки: рыба или мышь? И дальше, дальше, дальше без конца. Спорили до крика, до хрипоты, страшно всем надоедали, но ни разу пальцем друг друга не тронули, не перешли невидимую грань.

Потом, это я помню хорошо, настало время шахмат. Как я ждал этих вечеров! Только сойдёмся – раскладываем доску, Надя протягивает два кулачка, я стараюсь проникнуть взглядом: в котором из них прячется чёрная пешка? Уже тогда хотелось порадовать её, оставить первый ход. И как же мы играли! Я и теперь толком не умею, больше двух партий блица не высиживаю, а тогда не умел совсем, но готов был сидеть, забывая о часах, правда, лишь с одним противником. Мы не прибавляли в мастерстве, зевали фигуры, спотыкались на ровном месте, и последний, окончательный раз – непременно Надя. Бывало, сидит на диване по-турецки, сутуля плечи, глядя вниз, под глазами тени от люстры, лицо кажется совсем худым, и выражение такое, будто я не пластмассовую фигурку – её саму вот-вот захвачу в плен… Здесь я мог нарочно пойти не туда; но она, пропуская мои случайные ляпы, без ошибки ловила умышленные, допущенные с целью подарить ей хоть одну победу. «Зачем так идёшь?! Нет, давай вернём, иди нормально!..» Мне оставалось только слушаться.

В то время я уже сознательно рисовал. Надя, мой первый и главный критик, очень не одобряла увлечение фантастикой:

– Опять ерунда. Сотвори что-нибудь нормальное!

– То есть, тебя?

– Хотя бы, а что? Только не в виде дракона.

– Ладно, в виде ромашки.

– Нет! – она кидалась отнимать карандаш, наваливалась на меня, хватала за руки, колотила по спине… Я сидел ужасно довольный.

Надиных портретов я сотворил множество, для одного из них, в стиле Левона Хачатряна, она вызвалась позировать и была на удивление терпелива. Я изобразил её за шахматами: расставлены фигуры, сделан первый ход. Очень интересна была перекличка отчётливых чёрно-белых клеток на доске и мягких, едва намеченных, – на рубашке. Штрих за штрихом на бумаге возникли большие задумчивые глаза, большой рот, слегка оттопыренные уши, прямые светлые волосы, веснушки на длинном носу, крупные не по фигуре руки… Я сделал их чуть меньше, чем в действительности. Мама говорила, что, судя по рукам и ногам, Надя ещё вытянется и, может быть, сильно. Я молча удивлялся: куда же ещё? и так выше меня почти на голову!..

И вот, значит, Севастополь… Чем дольше я размышлял, тем сильнее чувствовал, как трудно будет улететь от Нади. Я колебался, искал убедительный повод остаться. Взрослые, конечно, обо всём догадывались, но, щадя моё самолюбие, молчали. Я уже собирался объявить, что хочу готовиться в художественное училище, но Надя вдруг изменилась. Два последних раза, приходя с родителями в гости и принимая нас, она держалась так, будто не желает больше разговаривать с мелюзгой, будто даже стыдится тех лет, когда разговаривала. Не в силах понять, что произошло и почему, я не захотел смотреть на её задранный нос и решил: уеду. И уехал.