Марина Москвина - Кентавр и Маруся

Однажды Пашка, ассистируя Эмми, ловким движением на лету подхватил брошенныйКоварским пятирублевики проглотил!

Бэрдиз него душу вытряхивал — чавела, гусь лапчатый, все отрицает, рубаху на груди рвет:

— Где хотите — ищите, не брал, не видал, и купец ваш ничего не бросал!

Мовша:

— Бросил! — клянется. — Зуб даю, бросил! Врет, щегол!

— Не вру, — кричит Пашка, — истинный Бог!

Тогда Бэрд Шеллитто, выходец, по его собственным словам, из старинного английского рода, сын восьми графов, послал за касторкой, вылил в стакан пузырек и велел Пашкевыпить. После чего таскал его всюду за собой, покуда Пашкуне пронесло. И что же? Шеллиттокочергой пошарил и нашел. Не на того напал, дуракаиз него строить.

— Слушай, малыш, — резко и зло сказал Бэрд ШеллиттоБотику, у тебя есть шанс поехать с нами, будешь смотреть за конями, я тебе дам номер, good?

И Ботик, побледнев, как соль, кивнул головой.

Со вздохом напутствовал его Филя, облобызала родное дитя Лара. Асенькаплакала, ей казалось, они больше не увидятся с братом. Крепко обнял друга на прощание Иона, которого директор — ох, как звал за собой, манил, обещал губернаторское жалованье.

— Только через мой труп Йошкастанет цирковым лабухом! — воскликнул на это БиняКриворот. — Чёрта вашей маме!

И услышал в ответ:

— З-з-з…

Перед самым отъездом Бэрдснова созвал артистов и, как всегда, зачитал несколько пламенеющих строк из своей потрепанной Библии. На сей раз была оглашена Песня царя Соломона о суете сует.

— «Все суета сует, — читал Бэрднараспев, — и ловля ветра… и томленье духа…»

21 октября 1915 года обшарпанныефургоны с надписью «Знаменитый на весь мир шапито…» тронулись в путь. Они пересекли Двину и пропали в чахоточной сиреневой дымке. На размокшем от дождя поле чернел огромный круг, водяной обруч, вытоптанный лошадьми, да разорванная ветром афиша, на куске которой еле видна была размытая фигура белорусского великана, нежная фигурка лилипутки Крисив розовом с оборочками платье с кружевами и стеклярусом, сшитом Дорой Блюмкиной, и загадочные слова «… ирк Шеллит…».

Все цирковые уехали, только Лука Махонкинотказался покидать родные места, с его-то ростомкочевать — ни в какойфургон не приютишься, а согнутым в три погибели далеко не уедешь. Да и где найти такие кровати в дороге, какую сколотил ему его добрый дедушка, подарив на совершеннолетие.

Так и стоял на росстани белорусский великан коломенской верстой, опустив руки, глядя вдаль, пока последний фургон, маленький, как блоха, не скрылся за поворотом. Цирк уехал, унося с собою праздник, незамысловатые веселые песенки, смех детей, ржанье лошадей, отлучив от семьи непутевого сына Ларочкии Филарета, да пребудет ему удача в скитаниях, пусть ангел не оставит его на кривых дорогах жизни.