Марина Москвина - Кентавр и Маруся

Это было рискованно, однако Шеллиттосмолоду почитал риск благородным занятием, да и что такого, успокаивал он себя: Махонкинел, как и все нормальные люди — четыре раза в день. Правда, в мирное время его завтраком на протяжении пары-тройки дней могла бы прокормиться большая семья.

Утром он съедал двадцать яиц, восемь круглых буханок белого хлеба с маслом и выпивал два литра чая. Обед его состоял из килограмма картофеля, трех кило мяса и трех литров пива. Вечером — таз фруктов, два кило мяса, три буханки хлеба, два литра чая. Ну, и перед сном — штук пятнадцать яиц и один литр молока.

Теперь времена были далеко не так хороши, в Англии похожие обстоятельства называли «между дьяволом и синим морем», всем приходится туго затягивать пояса. И великан Лука Махонкин— не исключение.

Мысленно Бэрдпрокручивал разные варианты силовых номеров, пока не остановился на одном — самом, казалось, подходящем для старого уже заслуженного атлета Иванычаи молодого претендента Махонкина. В цирках пользовались большой популярностью турниры по греко-римской борьбе. В них принимали участие знаменитые силачи и борцы мирового уровня, в том числе русские титаны Заикини Поддубный. Если грамотно поставить дело, финальное состязание даст несколько полных сборов.

Клоун Гарик, помимо чувства юмора и невероятно маленького роста обладавший недюжинным талантом художника, нарисовал гуашью афишу. Там был изображен огромный бородатый мужик в ботфортах и шляпе с пером, на левой ладони у него стояла в розовом платье с пеной рюшечек Крися, ее Гарик нарисовал как всегда с неизменной любовью, другой рукой — специальным греко-римским захватом — мужик сжимал горло какому-то толстому усатому щеголю в полосатом трико, голова которого едва доходила до солнечного сплетения великана.

Все это венчал заголовок:

ЦИРК ШЕЛЛИТТО! ВПЕРВЫЕ НА АРЕНЕ!!!

БЕЛОРУССКИЙ ГУЛЛИВЕР.

МОЛОДОЙ ВЕЛИКАН ЛУКА МАХОНКИН

ПОБЕЖДАЕТ НЕПОБЕДИМОГО

ЗАСЛУЖЕННОГО БОЙЦА

ИВАНА ГРОМА!!!

Ботик сидел на галерке и страшно волновался. У него пересохло во ртуи вспотели ладони. Ему казалось, еще минута — и он станет свидетелем какого-то сумасшедшего чуда.

В первых рядах, разумеется, ожидали спектакля достопамятные отцы города, а дальше, как водится, толпилась разная пересортица. Даже Лара — и та не удержалась: на двоих с Дорой Блюмкиной они купили один билет: Ларочкаявилась на первое отделение, а Дорана входе ожидала второго, прислушиваясь к ликующим праздничным звукам, доносящимся из шатра. Маруся не могла прийти, она дежурила в госпитале, Ботик забежал к ней перед представлением, она бинтовала грудь худющему рыжему солдату.

Зато с помощью Пашки-цыганаБотик незаметно провел Асеньку.

Оба они запомнили этот вечер навсегда («Умирать будем — вспомним», — любила говорить Асенька, не знаю, исполнила ли свое обещание). Когда она в глубокой старости покидала этот мир, меня не было с нею рядом.

Поискав глазами Иону, она не увидела его в толпе, это чуть омрачило ее счастье. Шум, гам, тетки по рядам разносят « горя-ачиепирожки!», « жа-а-а-реныесемечки…» Тут же шла бойкая торговля пышками, орехами, маковниками, кислыми щами…

Вдруг свет погас, публика стихла, оркестр заиграл увертюру. Конечно, в ней явственно не хватало позолоченных труб, тромбонов и саксофонов, они постепенно перекочевали в военные оркестры. На днях у Бэрда Шеллиттозабрали последнего трубача, благодаря чему вся программа оказалась на грани срыва. Ну как же без трубы? Цирк без трубы — не цирк, а простой набор номеров! Труба ворожит, священнодействует, фокусирует, расставляет акценты, наводит резкость, излучает магию, черт возьми!

Увы, его оркестранты — вместо полета воздушных гимнастов под куполом цирка — теперь в звездном небе ночном наблюдают фейерверк осветительных ракет и шрапнели.

Но инструменты все же звучали духовые: корнет-а-пистон, кларнет и сопелочка, олений рожок плюс гармошка и, разумеется, барабан. На всем этом играли муж с женой — музыкальные эксцентрики Пенелопскеры. Специального места для оркестра не было, лишь над форгангом— выходом из кулис на арену — возвышалась крошечная площадка, там они и разместились.

Под бравурное попурри на тему «Летучей мыши» Штрауса к публике вышел Бэрд Шеллиттособственной персоной, наряженный в сиреневый камзол и красные рейтузы, в изящных кожаных сапожках, отделанных тесьмой.Приветственным жестом он поднял над головой искрящийся цилиндр и громко произнес: