Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Ну а твой какой срок? — бросил Лютов, все это время продолжавший слышать движение своих шахтеров под землей и даже будто обливаться потом вместе с ними.

— Трое суток. — Упорные глаза Криницкого смотрели так же безнадежно. — Понимание дайте хотя бы, что да. Исходить тогда буду из этого.

— А если нет?

«Жалко, жалко работы, — со скоростью крови текло в голове. — Ведь совсем же немного остались. Пирамиду Хеопса под землей на карачках построили, а тут я: „На хрен все! Этот бог никого не спасет“. Да и на что меняем-то, на что? На честное слово? Слово, может, честное, но рычаг ему не по руке…»

— Тогда до Горсовета буду просеку рубить. Ты, наверное, понял: я бы вас только так раздавил, с трех сторон, когда б не приказ железку на юге не трогать.

— Ну хорошо, давай через три дня, — сказал Лютов так, словно речь о совместной рыбалке.

Он понял только то, что ему ничего тут решить невозможно и не надо насиловать мозг, что слепое, всесильное, больше всех человеческих воль, вместе взятых, течение жизни само все решит, развернет их на север или все же утянет под землю, если племя горбатых успеет прорыться на поверхность земли. Слово было уже не за ним, а за этой шахтерской землей, за пока что молчащей материнской породой, что должна или выпустить их на свободу, или, наоборот, раздавить.

— Ну все тогда, расход, — сказал Криницкий, как будто еще больше согнувшийся под тяжестью давно уже взятого на душу груза. — С деньгами вот только вопрос…

— Тут со мной человек, — вспомнил Лютов о еще ничего не решившем, разрывающемся Мизгиреве. — С собой его возьми — он за все заплатит. Заодно и предъявишь его в объяснение, куда и зачем ты сегодня ходил. — И, отвечая на вопрос в глазах Криницкого: — Ваш, ваш. Чинуша пропал у вас, помнишь?

Криницкий кивнул, и вернулись назад, под деревья, ко всем.

— Мизгирев, деньги есть? — бросил Лютов Вадиму. И дослал до отказа в глаза: — Пойдешь сейчас с ними. Переведешь им, сколько скажут. За то, чтобы все мы отсюда ушли. По Кумачову чтобы больше не стреляли. Давай, Мизгирев, спасайся и нас выручай — так нормально?

— Я… да… я не знаю, — безголосо шепнул Мизгирев, трясясь, как собака, которая рвется в тепло.

— Чего ты не знаешь? Тебе говорят: помоги нам. Бабла стало жалко? Иди! Спокоен будь, живи, — глазами выдавливал Лютов его на свободу, и Мизгирев попятился, не отводя от Виктора кричащих, еще о чем-то спрашивающих глаз.

Поворачиваясь, потянул за собою последнюю эластичную ниточку, что могла, натянувшись, отбросить назад. И не кинуло к Лютову — лопнула. Подтолкнули его, и, покорно угнувшись, побежал к камышам вслед за пришлыми.

«Вот и все, не убьют… Неужели меня не убьют? Мать увижу, и Славик — „Папка! Папка!“ — прилипнет, и Светка так посмотрит в глаза, словно дважды ее обманул: первый раз не приехал, а второй раз вернулся, когда ждать перестала, десять раз уже похоронила… — Мизгирев будто спал и бежал в детском сне от погони. — Неужели все будет — буду жить, жить, жить, жить?.. — И казалось, земля поворачивается у него под ногами и его разворачивает, и бежит он уже не вперед, а назад, к черным ветлам, где Лютов, где его ждут Шалимовы, все, и что так и должно быть. — Неужели все будет? Я ли это бегу или кто-то другой?..»

Все нервы, все жилы его всё туже наматывались на колки с каждым шагом, и казалось, не лопнуть уже не могли… зазвенели, затенькали, как провода над железной дорогой, вперерез протянулась над черной водой и как будто прошла сквозь него раскаленная проволока, засверкали, резуче визжа, розоватые длинные метки, и он понял, что это убивают его, и не смог, не успел ни обидеться, ни ужаснуться…

Продолжая бежать за широкой, но какой-то неплотской уже, распадавшейся как бы на пиксели камуфляжной спиною Криницкого, он почувствовал каждый свой палец на руках и ногах, каждый волос на коже — и колючее красное пламя скакнуло прямо из расколовшейся черной земли, из подошвы крутого лесистого берега — и наконец остановился от горячего, тяжелого и твердого удара в грудь и голову. Удар оказался совсем не таким, каким представлялся Вадиму последний удар, не таким уж и страшным по силе как будто, но почему-то сразу вырвал из его тела все и его самого — из всего, что он видел и чувствовал.

Лютов видел, как с левого берега вперерез уходящим хлестнули колючие трассеры, видел огненный всполох чуть правей от переднего в убегающей группе — и в несчитаный раз рухнул наземь, хоронясь за большим комлем дерева. «Да давай! Жарь уже!» — за-зудело в томительно долгом ожидании тело, и вот наконец-то ударило в берег над ними, стегнуло по телу волною разрыва и начало рвать землю выстрелами АГС, осыпая фонтанными всплесками глины, корневищами трав и древесной трухой. И, почуяв, что все — все смертельно резучее — в дерево, наконец-то он вскинулся и задолбил по сверкающим иглам стрельбы.