Сергей Самсонов - Держаться за землю

Все началось с того расстрела беженцев, который еще можно было — и он, Порывай, поспешил — списать на помрачение и страх, на опьяняющее чувство власти над чужими жизнями, на приступ паники у всех еще не сжившихся с оружием парней, боящихся каждого резкого телодвижения. На том «нечаянном» расстреле все и должно было остановиться, вид безжизненных детских ручонок — принести просветление всем, но не только не остановилось, а наоборот: как будто так и надо, как будто именно для этого они сюда и шли.

Часть беженцев оставили на шахте, не успев отпустить, переправить их в тыл… И была одна девушка: если встретить такую на улице — сразу неуловимый укол счастья в сердце и тоска сожаления, что не будет твоей никогда. Порывай никогда не осмеливался знакомиться на улицах. А если бы такая оказалась на одном с ним курсе: сто двадцать учебников, сотня зачетов, «привет — привет», совместная уборка палых листьев в сентябре, каждый день рядом с ней, на соседних местах, и ожоги нечаянных прикосновений (вот и взглядом-то больно коснуться ее), — тогда бы, может, и хватило времени, чтоб набраться решимости, перемочь себя, не подавиться словами. А тут…

Он пришел к АБК с боевого дежурства и услышал придавленный крик, а потом чей-то сбивчивый, пьяно-путаный шаг. Затем загрохотало, и наружу вывалился Балабан, на ходу расправляясь с ширинкой и не видя Артема, застывшего сбоку крыльца. На лице у него извивалась улыбка хмельного блаженства. Гремя мотающимся за спиною автоматом, он едва не упал на ступеньках, со стоном долгожданного освобожденья вынул член и ударил могучей струей по земле. Покачиваясь на ногах, он как бы по-господски метил территорию… покрутив головой, наконец-то увидел Артема и, расплывшись в кривой, на что-то сладостное намекающей улыбке, так же пьяно подался к нему. Притиснул к стене, приблизив в упор свои масленые, непроницаемо-бездумные глаза.

— Иди скорей, Немец! — шепнул, обдав лицо собачьи срывистым дыханием. — Ребята Белоснежку разложили…

Словно чья-то рука сдавила Артему нутро и потянула, выворачивая наизнанку, в голове ослепительно вспыхнула кровь, и на одной лишь силе омерзения, непоправимости произошедшего отпихнул от себя Балабана и откинул к стене, как тряпичного. Рванулся внутрь АБК с бессловесным, клокочущим стоном, вломился в комнату, увидел там Калину, Фреда, Грома… все развалились на диванах, вытянули ноги…

— Куда, Немец? В очередь! — залыбились блудливо-понимающе. — Не боись! В щепки не …! Тебе тоже останется… Ты чего, охренел с голодухи?! Ты що?!.

Он молча пошел напролом… четыре пары рук пружинами поймали, разбили морду в кровь, откинули к стене. В него плеснулась бешеная злоба правоты и невозможности простить им это, и разом ощутил свой автомат: вот сила! лишь это тут сила!.. Толкнулся, рванул «калашников» из-за спины, наждачным криком обдирая грудь и горло:

— Убью вас всех!.. Мрази!.. — И долго дергал рукоятку взвода трясущейся от страха и бешенства рукой, увидев, как сломались и опали, доверчиво-угодливыми стали лица всех. — Ушли все отсюда! Убью — и не жалко!..

Вбежавший Балабан напрыгнул сзади, повис на плечах, завалил его навзничь, и тут же кинулись, вцепились остальные, и он выгибался под ними дугой, брыкался, извивался, телепался, как пойманная рыбина в сачке, пока его не придавили и не разжали примороженные пальцы на железе, не уткнули оскаленной мордою в пол и не стянули за спиною руки поясным ремнем.

— Я тебе постреляю! Я тебе постреляю! — повторял, как молитву, над ним Балабан.

— Збожеволiв?! Своих мочить, сука?! За що?! За кого, блядь?! За мяса кусок?! — кричали ему в ухо, как на дно колодца…

Столкнули в подвал по ступенькам, и безруким обрубком застыл в темноте, глотая соленые сопли и кровь, по-детски шмурыгая носом и плача от бессилия колючими слезами. Нутро его будто бы заполнено одним нескончаемо длинным, свернувшимся, кольчатым волосом, и даже если б руки не были обмотаны ремнем и можно было сунуть пальцы в рот, то все равно бы не освободился, не проблевался и не вытянул весь этот волос из себя.

Потом все тело оковал озноб, и зубы его застучали, и было страшно и немыслимо признать, что ничего уже не хочет, кроме как согреться, избавиться от этого физического холода, боится, что его оставят тут. Потом открылась дверь, в лицо ударил свет — полоснул по глазам, прорезая их заново на его деревянном лице. Кто-то двое спустились в подвал, не говоря ни слова, взбагрили его и вывели под небо. У костра его грубо осадили на землю, и в оранжевом скачущем свете он увидел Джохара, Балабана и Фреда.