Сергей Самсонов - Держаться за землю

Бойцы его ударили по вспышкам без команды, снизу вверх подметали склон берега очередями, и над рекою стало бешено светло.

— Отдельная сосна, два пальца влево! — крикнул Лютов, обжигаясь виной перед взорванным и, наверное, мертвым уже Мизгиревым. — Кроха, готов?! По команде — за мной! Прикройте нас! ВОГами! ВОГами! — Упер рукоятку в плечо и жахнул из подствольника — больше для наведения шока и трепета. — Пошли, пошли, пошли! — И, пересиливая собственное тело, плотность воздуха, как водолаз в своем костюме пересиливает придонное давление воды, рванул из-за ветел на чистое…

Упал по слепому наитию, пополз, извиваясь всем телом и слыша, как чмокают воду визгучие пули, впиваются в мягкую землю и тюкают по склону над его ободранным хребтом. Впереди, где-то метрах в пяти от него, кто-то крикнул, как кричат, выдираясь из-под придавившей плиты или не в силах вытянуть сорвавшееся, уходящее в воду тяжелое. Огонь поредел, мигом выдохся, и Лютов полз с упрямой точностью магнитного компаса, чья стрелка указывала на Мизгирева, упавшего удобно — навзничь и головой к возможному спасателю. Дотянулся, нащупал и, разворачиваясь на брюхе к ветлам, опираясь локтями о жесткий живот Мизгирева, тут же вспомнил, что сам перед выходом навьючил на того бронежилет. По рукам и ногам инженера плескалась дрожь боли, он дрожал, как обваренный, был еще жив, и земля раскалилась под Лютовым, заставляя задвигаться с быстротою предельной. Еще не торжество, не радость, но надежда распустилась в нем тяговой силой, и, рыча и покрикивая на Вадима, словно тот был обязан ему помогать, рывками поволок его к деревьям.

Было б очень смешно, если б редкая очередь кусанула, догрызла подранка и гудящие в Лютове тяги, приводные ремни разом лопнули, но еще через миг Виктор понял, что группа отработала и с берега ушла. Толкнувшись на колени, он увидел, как двое полулежа тянут волоком кого-то очень длинного и плотного, и осознал, что это Кроха с украинцем волокут неизвестно какого Криницкого. Протиснул руки под хребет и под дрожащие колени Мизгирева, с проклинающим стоном и оханьем взбагрил и понес, как невесту… поравнялся с границей деревьев и сломался в ногах, потянулся всем телом за тяжестью и упал Мизгиреву лицом на живот.

Никто не стрелял. Обоих тяжелых проволокли вверх по оврагу метров двести и наконец-то принялись ощупывать. На Мизгиреве расстегнули и отодрали, как кору от дерева, покрытый вырванными хлопьями бронежилет, колючий с внутренней, приставшей к телу стороны, разодрали рубашку, оголили до кожи и увидели продолговатые, острые кровяные порезы-«глаза», словно тело прозрело от боли и с омерзением смотрело на весь мир своею мясной сердцевиной. Когда к этим ранам приложили тампоны, все тело Мизгирева пронизал мгновенный электрический разряд, и, раскрыв синий рот, он раздавленно вскрикнул. Поганочно белевшее сквозь грязь красивое, чеканное лицо как будто бы уменьшилось, потаяло до жалобного детского. Лютов понял, что ребра задеты, но легкие, похоже, не разорваны, и, боясь раньше срока поверить, что Вадим не умрет, крикнул срывистым голосом:

— Взяли, взяли! Несите его!

Криницкого тоже давно уж раздели, и тот в отличие от Мизгирева умирал. Он-то и заслонил Мизгирева от многих осколков своим большим широким телом, невольно оказавшись между ним и вихревым кустом разрыва. Бронежилет его с изнанки был заплавлен кровью, тяжелая, с кардан КамАЗа, правая рука была как будто бы расклевана, равно и как правая половина лица, где железная пудра смешалась с прижаренной кровью, а главная рана была чуть пониже пупка, и Криницкий, казалось, из чувства стыда зажимал эту рану невредимой рукой, никому не давая заглянуть себе внутрь.

Лютов сел рядом с ним, испытывая властное желание позвать и вместе с тем привычный, вялый ужас понимания, что сказать уже нечего, что все, что возможно сказать, ничтожно в сравнении с тем, что уже началось для Криницкого. Но тот еще был жив и, как будто почуяв присутствие Виктора, словно даже и зная, что Лютов обязан быть рядом, посмотрел на него левым глазом с обидой и завистью.

— Вот так вот, свои покарали, — усилился он улыбнуться, как будто вслушиваясь в себя и делаясь довольным непоправимостью ранения. — Обидно, смешно и по делу. Как ты там говорил? Гидриды — вещь опасная? Ну вот я и полез на сосну за бананами, а меня, вишь, арбузом накрыло… Только как же ты будешь теперь?

— Я уведу своих из города, ты слышишь? Уведу!

— Сейчас-то не ври. Кому сейчас врать? Я никому уже не расскажу, — оскалился Криницкий, глядя так светло, словно видел и Лютова, и всю землю откуда-то сверху, насквозь, даже шахту их видел, с ползущими вверх муравьями. — Теперь ты уже точно клещи будешь делать… Через «Тайфун» пойдешь, на шахту, угадал? Оттуда на Горбатую… ну? так? Да мне и не важно уже… Я плохо умираю, Лютов. Ты пришел и умрешь добровольцем, а я из-под палки… Я вот дохожу сейчас и понимаю, что ничего не изменил. Ничего с нашей родиной, видно, уже не поделаешь — так и будем друг друга считать виноватыми… горбатые — кривых, а украинцы — русских… убивать будем сами себя.