Юрий Тешкин - Полковник

По лестничным ступенькам, по бокам которых стояли барьерчики, словно у пароходных трапов, люди поднимались спокойно и плотно. Отчего у Петра Константиновича чувство страха перед деревом поутихло. Но он-то прекрасно знал, что безопасная лестница только до второго этажа, а дальше — до десятого, до двадцатого этажа — самый настоящий ствол, ненадежные сучки и все более слабеющие от напряжения руки. А на самой вершине — еще и головокружительное раскачивание, так как там наверняка ветер. Это здесь так все тихо, пристойно, многие даже празднично одеты. У всех в руках драгоценные птицы. Все держали их по-разному. И опять кто-то из знакомых кивнул Петру Константиновичу. Просто странно, что так много знакомых здесь. А вот в доме, где живет, никого. Кивнули тут ему с некоторым недоумением: чего ж, мол, вы без птицы-то? Тут же он увидел и ларек, где почти бесплатно продавали птиц, и объявление говорило, что выручка от продажи птиц идет на то-то и то-то, касающееся опять же птиц. Кивнули с явной уверенностью, что Петр Константинович лезет тоже наверх вместе со всеми. И опять хотел он рассказать про то, что его птица дома, за ней идти надо, или — про ботинки, но все это было долго и не к месту. Он хотел хотя бы показать ботинки издали — видите: без шнурков, а главное — на коже, кто ж в таких рискнет наверх взобраться?! Но тот, кто кивнул ему, и не думал смотреть под ноги, как и у всех, голова у него была высоко-высоко…

Петр Константинович не выспался, разумеется. С утра пил кофе и решал, что же ему делать с птицей. Оставлять на теплой грелке до вечера? Но грелка остынет и птица замерзнет, а все его труды и бессонная ночь пойдут насмарку. Поехать до института, отвезти на дачу, Ниночке объяснить, как спасал всю ночь, как важно сохранить ее дальше, тоже не мог — в одиннадцать Большой ученый совет — никак опаздывать нельзя. Сварив крутое яйцо, надел Петр Константинович шерстяную рубаху (хоть день и обещал опять быть жарким) и сунул птицу за пазуху. Майку он снял, чтоб немного полегче было. Потуже затянул ремень, проверил — хорошо ли заправлена рубаха, чтоб птичка не вывалилась, потом стал осторожно надевать пиджак. Положил яйцо и чайную ложку в карман пиджака и поехал в институт. Там сидел с утра в кабинете в неудобной позе, несколько покосившись корпусом влево, отчего у сотрудников отдела появилась надежда на недомогание шефа, а значит, и на возможность сбежать после обеда с работы. Выдвинув ящик стола, он покормил в нем птицу перед самым ученым советом и пошел в конференц-зал.

На Большом ученом совете Петра Константиновича совсем разморило, сказалась бессонная ночь, крепкий кофе, духота, а главное — монотонность речей, произносимых с трибуны. Монотонность звуков сливалась с монотонностью по сути, ибо все отчитывались за проделанную работу, сами себя критиковали за недостатки, журили руководство в лице директора института, академика Евгения Гавриловича Толстолобикова, сидящего симметрично в самом центре почетного президиума, все брали под конец повышенные обязательства, то есть в соответствии с духом перемен решительно заявляли, что собираются охватить и себя, и своих близких на сто процентов хозрасчетом и самофинансированием. Дремлющий ум уже едва фиксировал, что один оратор произносил — хозрасчет и самофинансирование в том порядке, как пишут официальные газеты, другой же допускал вольность и менял порядок слов, и тогда получалось: самофинансирование и хозрасчет. Но тягомотина все усиливалась и усиливалась, сегодняшняя жвачка речей уж что-то слишком напоминала еще недавнюю, вчерашнюю. И если б не птичка слева на груди, Петр Константинович наверняка бы задремал. А тут у него слева, куда он все больше клонился и клонился, легонечко поцарапывала, беспокоила птица, все собиралась устроиться как-то поудобнее, надолго, уже своим теплом заметно грела человека, мягкость какую-то там, слева, создавала и едва-едва, но явно билась своим пульсом рядом с пульсом Петра Константиновича.

Тут из президиума из-под золотых очков ледяным взглядом дружески кивнул ему директор Евгений Гаврилович, мол, чего ж не выступишь, Петр Константинович, все заведующие ведь выступили уже… И Петр Константинович, не очень понимая, что происходит, весь влево, где птичка, кренясь, осторожно пробрался к трибуне. Осторожно четыре ступеньки перед нею одолел и встал, на нее не облокачиваясь, как обычно. Поодаль как-то встал, как бы даже не желая касаться. И некоторые из тех, что повнимательнее, обратили внимание, насторожились. А как начал Петр Константинович говорить, то и остальные насторожились. О бюрократизме в науке заговорил, о все той же, сковывающей всё живое рутине заговорил, о чуть ли не злонамеренности какой-то всеобщей научной. О чем-то непонятном и страшном заговорил — стал яростно предрекать падение престижа отечественной науки, не устоявшей перед искусом рубля.