Юрий Тешкин - Полковник

— Да как же не знать, коль мы с ним в одной инициативной группе при горвоенкомате.

— А-а…

— Деловой мужик? — поинтересовался Петр Константинович.

— Жох! — с убеждением сказал Сашка.

— Жох? — Петр Константинович посмотрел на брата.

— Да-а… — усмехнулся полковник, — есть что-то… в общем, из тех отставников, на ком не то что воду — камни возить еще можно.

— А мы тут недавно принимали соцобязательства, — сказал зачем-то Сашка.

— И вы?! — Петр Константинович даже привскочил слегка.

— А чего?

— Ну я там не знаю, — и Петр Константинович приподнял слегка плечи и развел руки в стороны, — как бы это выразиться, ведь у вас, э-э… не совсем социалистическое производство… или я ошибаюсь, — Петр Константинович глянул на брата, — Павел, а?

— Да у них там черт ногу сломит, — отвечал полковник, раздумавшись о Мурасееве, — да-да — сам черт не разберет. Как, Саш?

— Платят, и ладно, — сказал Сашка.

— Вот так-то, брат! — захохотал Петр Константинович. — А то — народ, народ! «Платят, и ладно!» Вот так-то, дорогой!

— Ну, я пойду, — допив стакан, хмуро сказал Сашка, — а то у нас нынче строго.

— Иди, иди, — с ласковой рассеянностью отвечал ему полковник. А когда ушел Сашка, вздохнув, сказал брату: — Хороший парень, только пьет… вроде Ваньки нашего…

— Да… Иван… — заглядывая в чашку, произнес Петр Константинович. — Жить бы и жить еще… нет, мотался… по всей стране, по всем стройкам… великим… Я иногда, Паш, думаю: великие стройки — что это такое? Вообще нужны ли? Прочитал тут недавно — в Череповце отгрохали домну, естественно, самую высокую в мире. Имя красивое дали — «Северянка». А в мире-то уже никто домн и не строит, все на электрометаллургию давно перешли. Так спрашивается, на кой ляд нам эта «Северянка»? Да еще самая высокая в мире?! Денег некуда девать? Или по-прежнему суть наша не в здравом смысле, а в том лишь, чтобы — «выше всех, быстрее всех…» — да? А Ваньки-то нет, а?

— Да, братана жаль. Ты прав, кого-то эти великие стройки убили, кого-то в герои вывели. Ну а если конкретную искать пользу, прикладную, так сказать, то что ж… часть из них, да тот же БАМ, наверняка ее имеют. Да ту же оборонную хотя бы. Ну а часть строек, понятно, пользы никакой не имеет. И порою даже строим наверняка во вред себе.

— Вот-вот, — слыхал, в Армении уже принято решение: демонтировать АЭС, а миллионы, если не миллиарды, вбухали. Богатая страна, ничего не жаль! А Чернобыль? Это же все так очевидно!

— Ты прав, брат, как всегда. Но ведь только для того, чтобы это стало очевидностью, надо было все-таки построить!

— Скажешь, что и взрыв надо было еще пережить!

— А что — может, и взрыв! На себе испытать… чтобы другим глаза открыть…

— Да что ж мы, Паша, за страна такая?! Что за народ?! Что все самое ужасное сперва на себе испытать должны! И плотины, убившие наши прекрасные реки! И Чернобыль! И…

— И революцию!

— А коллективизацию, коллективизацию забыл?

— А индустриализацию!

— А репрессии!

— А победоносную Великую войну?!

— А застой?!

— А первый человек в космосе?! Во времена того же застоя! Нет, брат, одним словом, одним явлением Россию не определить! И не пытайся. Это тоже очевидно.

— Опять, значит, по кругу… опять наш спор по кругу…

— И никуда, брат, от этого не денешься, потому что многогранна Россия-матушка и… и уж если определять ее единым словом, то это просто — стимул. Россия — просто стимул.

— Ну что еще за стимул? Зачем? Для кого?

— Я думаю, не будь России, земное сообщество было бы, несомненно, другим.

— Да уж… наверняка более спокойным, более благоденственным.

— Ты так считаешь? А вспомни, когда на Севере выбили всех волков, тоже думали, что вот теперь-то без них заживем спокойно! А что воцарилось в оленьих стадах? Воцарились ожирение, мор, болезни. Общее ухудшение качества жизни воцарилось.

— И что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что всему миру давно известно: что путь у нас свой, особый.

— Значит, опять вернулись к Марксу! А вдруг он ошибался? Ну что это за общинность такая особая? С чем ее едят? Кто видел ее вообще-то?! Нет, я думаю — ошибался великий Маркс, ошибался…

— А вдруг не ошибался, все ж таки Маркс…

— Не люблю я, Паш, всего неясного, темного… иррационального… прямо душа не принимает…

На самом деле Петр Константинович просто побаивался всего этого, неясного, ибо в нем самом порою пробуждалось это неясное желание: то ли рукой взмахнуть как-то отчаянно хотелось, то ли крикнуть что-то… дикое… даже снилось что-то такое… ну, когда вдруг рукой-то взмахнешь да во все горло и гаркнешь…