Юрий Тешкин - Полковник

И чего это Сашке в столь поздний час вспомнилось то легендарное уже послевоенное время, когда богатым быть считалось неприличным? Работа ли на этой странной платной автостоянке, жизнь ли вокруг — причина Сашкиных воспоминаний? Так вот — приходит он к выводу такому — богатство богатству рознь. Заслуженное, для очень немногих, для Альки Панкова, скажем, — это одно, а незаслуженное — это совсем другое. Тогдашний их двор, понятно, не вникая в сегодняшние Сашкины нюансы, однако же очень четко определял и последовательно проводил это в жизнь. Порою довольно жестковато проводил, но, по-видимому, так надо было. Так, Пантеру выделяли ведь не только кличкой, но и отношение к нему было по сути братским. Его не только брали во все игры, но и часто добровольно поручали роль командира. А ведь он выделялся среди них не только избыточными вещами, но и посещал музыкальную школу, что по тем послевоенным временам считалось чуть ли не буржуйством. И все же в глазах детей рабочих сын начальника по закону владел всем этим, избыточным, и к нему у них не было абсолютно никаких претензий. Другое дело те остальные пять-шесть семей, что всякими путями перебрались в панковский подъезд: завхоз, бухгалтер, булочник, еще кто-то… Ведь они, пацаны, уже тогда догадывались, каким путем пришло богатство всем этим людям из первого подъезда. Отсюда и клички: Жмот, Сопля, Вонючка, Хапуга. Отсюда и улюлюканье им вслед, и свист, а то и комок грязи, пущенный вдогонку. Но те-то, богатенькие, вспоминает Сашка, уже тогда держались все вместе, играли только у своего подъезда. Их игры заключались в том, что они на время менялись своими вещичками: один другому, скажем, даст пофотографировать настоящим фотоаппаратом «Фотокор», а тот взамен ему даст поиграть на трофейном аккордеоне. Один Пантера был на равных и среди тех, и среди этих. Он мог играть у своего подъезда среди избранных, а мог запросто и ко всем остальным прийти. Во дворе было негласное разрешение ему на это. А вот что теперь Сашка представлял с этим новеньким велосипедом, который невесть как свалился на него?!

Ну, в принципе-то и он мог бы теперь сразу присоединиться к компании из первого подъезда. А что? Запросто. Давал бы им покататься на своем велосипеде, а они бы ему за это — кто поиграть на губной гармошке, кто одним глазком поглядеть в настоящую подзорную трубу. С одной стороны в трубу ту глянешь — всё как на ладони, каждый камушек, каждая букашка. А только переверни ее другим концом, и весь мир от тебя словно отскочит, прямо-таки шарахнется на бесконечное расстояние. Снова перевернешь, и снова он тут как тут. Смотри сколько хочешь, пока на твоем велосипеде катаются. Да, Сашка таким образом смог бы сразу завладеть (пусть и на время!) многими недоступными ему до этого вещами. Вообще, если задуматься, какая невероятная жизнь открывалась перед ним в связи с этим драгоценным велосипедом, который крепко сжимал он вспотевшими слегка руками! Какие перспективы открывались захватывающие! Ведь в обмен на велосипед он мог не только на губной гармошке попиликать, но получить в руки самый настоящий аккордеон, усесться поудобнее, тяжелые развернуть мехи, по блестящим клавишам нажимать пальцами… заиграть что-нибудь хорошее, например, «Наверх вы, товарищи… все по местам…».

Понятно, что все эти прекрасные мечты вмиг рухнули, как только вывел он свой велосипед в то сияющее апрельское утро, как только увидел настороженные лица вчерашних своих товарищей, как только озноб почувствовал, пробежавший по выпирающим лопаткам. И ту политэкономию, что в теоретической, так сказать, ее части не смогли в него вбить ни лекции, ни учебники, он практически в два счета усвоил, только появившись с велосипедом в своем дворе. Как глянул в эти глаза и лица, так и усвоил, раз и навсегда.

Теперь с утра он ежедневно выводил велосипед, а у подъезда уже ждала очередь желающих кататься. И первый из этой очереди прямо-таки вырывал велосипед из его рук — заждался! С раннего же утра первым занял, понимать надо. Нет, Сашка мог бы вполне прокатиться безо всякой очереди, сделать ровно круг вокруг их стоквартирного дома, как и другие. Велосипед-то все-таки его! И этого никто не забывал. И вся очередь терпеливо бы ждала. Но сделать, скажем, не круг, а три-четыре круга, тем более уехать на тихую, зеленую улицу Чайковского — единственную асфальтированную в то время — он, разумеется, не мог. Или при этом надо было менять весь порядок езды, то есть все бы тогда разъезжали по Чайковского и что бы тогда осталось от велосипеда! И поэтому, сделав круг вокруг дома, впрочем, почему-то без всякого удовольствия; Сашка зачем-то еще раз проверял тормоза, звенел звоночком и, вздохнув, отдавал велосипед… теперь уже до вечера. До того часа, когда надо идти домой. И весь день велосипед переходил из рук в руки, очередь не кончалась, ибо только что прокатившийся тут же занимал ее снова. И опять же, Сашка в любой момент мог взять и прокатиться, его всегда бы пустили без очереди. Пожалуйста — вокруг дома. Или ровно столько, сколько устанавливала очередь на этот день. Вот, собственно, и все его права, справедливо определенные двором. Правда, вспоминает он сейчас не без удовлетворения, изредка возникали все же споры в той велосипедной очереди: кто-то недоехал, кто-то лишнее проехал. И тогда обязательно разыскивали Сашку. И где бы ни был он в этот момент: играл ли в лапту, в «чижика» или в «стеночку» на деньги или расставлял по трамвайным рельсам автоматные патроны, чтоб под колесами трамвая получилась самая настоящая трамвайная очередь, — его всегда находили и приводили к дому для разрешения спора. И, вникнув в суть, он тут же спор решал окончательно и бесповоротно. После чего очередь успокаивалась и действовала дальше бесперебойно.