Эльке Хайденрайх - Все не случайно [Книга воспоминаний]

Мы возвращаемся из долгой поездки за покупками, а нашей старой, толстой, усталой собаки нет во дворе. Уезжая, мы ее выпустили из дому — и потому что погода была хорошая, и чтобы она могла пописать. Ворота во двор заперты. Видимо она их перескочила, несмотря на свой вес и возраст. В страшной тревоге мы заметались, звали, искали, спрашивали.

Маши нигде не было.

Тогда начали обзванивать приюты. В третьем повезло, как раз в том, куда мы звонить и не хотели, в самом дальнем от нас. Да, доставлена коричневая толстая собака, ее нашли на конечной остановке шестнадцатой линии и оттуда привели в приют. Шестнадцатый и правда проходит недалеко от нас, но как собака оказалась в нем? И конечная у него на другом конце города?

Я выехала сразу же. Это была наша Маша. Устало лежала она там, измотанная. Тем временем я восстановила цепь событий. Незадолго перед этим прошла гроза, а Маша боится грозы, похоже она перескочила через забор и долго бежала, пока не оказалась в замкнутом пространстве: как раз линия 16-го, и там, видимо, нашел ее водитель 16-го и доставил в приют.

— Собака вас не знает, — сказала женщина в приюте.

Я завыла:

— Но это же наша Маша, — доказывала я.

— Есть ли у меня документы?

— Впопыхах не взяла.

— Тогда мы не сможем отдать вам собаку. Так каждый может прийти. Она вас не узнает.

— Она измотана — задохнулась я, — ну пожалуйста!

Служитель наклонился к заведующей приютом.

— Отдайте ей собаку, — заговорил он тихонько, — ну кто по собственной воле станет реветь из-за такой старой, противной, жирной псины? Собака, должно быть, ее.

Маша ушла со мной. Я сделала щедрое пожертвование приюту, когда брала у них следующего нашего пса. Это чтобы вы его узнали, когда он слиняет, объяснила я.

Мать моей подруги, Марта, с юности была пламенной коммунисткой. Вернувшись после большого съезда КПГ в Дуйсбурге, она рассказывала, как оркестр дудочников, составленный из рабочих, исполнял «Венсеремос!», и что там была палатка баварских коммунистов с лозунгом «Мировая кружка лучше мировой войны», и что можно было купить за две марки эдельвейс, чтобы поддержать борьбу баварских коммунистов за свободу Никарагуа. Я изумилась тому, что есть баварские коммунисты. У нас в Баден-Бадене тоже когда-то была парочка коммунистов.

Когда берлинская стена пала, и Эрик Хонекер с его замшелой Марго удрали в Чили, Марта поехала туда его навещать. У нее был с собой грушевый шнапс из Вибельскирхе. Внутрь ее не пустили, но она встала под стеной усадьбы, где Хонекер жил, и выкрикивала: «Эрик, шнапс из Вибельскирхе!»

В конце концов, выпила его с сочувствующим чилийским товарищем сама.

Когда у меня нашли рак, Марта, бывшая в тот момент в отъезде, писала мне: «Милая Эльке, я тебе так сочувствую, но все могло бы быть лучше, если бы миллионы делили по справедливости».

То есть таким образом мой рак тоже подлежал марксистско-коммунистическому обобществлению. Это меня каким-то образом утешило. Да, мир несправедлив.

Так выпьем же грушевого шнапса!

А Эрик Хонекер — великий сын Вибельскирхе.

На концерте в антракте мы стоим в фойе, наблюдая за отвратительной парочкой, и сплетничаем о том, как нелепо они одеты, как нескладно выглядит она, как несимпатичен он. Что делают эти люди на концерте?

И тут оба оборачиваются, их взгляды падают на нас, и мы с ужасом понимаем, что они подумали: что за мерзкая парочка, вон тот толстяк и ворчунья? что делают эти люди на концерте?

Годы назад два друга, музыкант и живописец, устраивали в Кёльне на Домской площади перфоменс, творческую акцию под названием «Поцелуи и побои».

Минуты две они беспрерывно целовались, потом начали друг друга избивать. Целовались, пока не закровоточат губы, и дрались, пока не пошла кровь. Вначале публика завороженно наблюдала за происходящим, потом раздался первый протестующий крик «Гомики!», «Гнилые пидоры!», «Надо это запретить!».

В результате в ход пошли кулаки.

Всё только из-за поцелуев, не из-за битья.

Я сажусь в такси, водитель читает книгу. Я говорю ему, куда мне надо ехать, он вздыхает, заводит мотор, открытая книга у него на коленях. На светофоре загорается красный, он продолжает читать. Зажигается зелёный, он читает, пока сзади не начинают сигналить, тогда он, сохраняя спокойствие, трогается. Так повторяется на каждом светофоре.

Мне это кажется забавным, но по-своему и прекрасным, и, выйдя из машины, я сердита на себя за то, что так и не спросила, что же он там читал.