Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Были у каждого из них и свои, расширяющие круг, товарищи и приятели, но в основе именно те, кого здесь я назвал. Время выбрало их прицельно и подарило мне преданность и дружбу.

Борис Биргер собирал их в групповые портреты, а себя в шутовском колпаке сажал как бы за рамой. Ещё он писал друзей с жёнами. Стасик с Алей, Лазарь Лазарев с Наей, Бен и Слава Сарновы, Булат и Оля… Борис Балтер, один…

Если говорить честно, эта компания уже тогда перевешивала для меня театр, хотя я об этом ещё не догадывался…

Балтер улыбался сокрушительно, любой улыбнётся ему навстречу. Он улыбался, светясь. Крымское солнце и крымское море сверкали в его улыбке. Его родным городом была Евпатория, узнаваемо выписанная в повести, которую он назвал по Булату Окуджаве. Было у меня юношеское стихотворение о море («Море, выручи меня, море, выручи, море, вылечи меня, море, вылечи от болезни преждевременной старости, от боязни каждодневной усталости…»), которое Балтер выбрал для себя, не потому, что оно того стоило, а потому, что было моё и о море. Кажется, это он принёс в компанию фронтовые тосты: «Чтоб они сдохли!» и «За победу нашего безнадёжного дела…».

Борис был верен и влюбчив. И женщины это чувствовали.

Я хорошо знал двух ленинградок, красивых и умных, которые были открыто неравнодушны к нему. Одна из них сказала мне по дружбе: «Если бы он позвал, всё бы бросила!..» А у неё было что бросать…

Но Балтер, как человек честный и ответственный, не позвал.

А когда пришло время, сам всё бросил и ушёл в новую жизнь…

Я помню это время и его мужское сообщение мне. И свою тайную зависть: я знал, что в таких же обстоятельствах я бы, слабак, не решился…

Событие выхода второй повести — опять о родном полуострове, о том, как его встречала старая любовь, о крымских татарах, которых и по имени тогда запрещали назвать — было для него решающим. Вторая повесть — исключение случайности, подтверждение писательского таланта. Своим учителем он называл Паустовского, и в Тарусе поселился, чтобы быть поближе к Константину Георгиевичу, но мнение компании значило для него не меньше. «Тарусские страницы» связаны для меня, прежде всего, с Балтером…

Все за Бориса болели, все волновались и радовались успехам, а сойдясь, беспощадно вышучивали и его, и друг друга, продирали с песочком, чтобы не ржаветь, чтобы каждый сиял, как умеет…

И все сияли, кто больше, кто меньше, но — сияли!..

Говоря Рассадину, что прозы в моём хозяйстве почти нет, я был неточен. Пробы и наброски были. Были между ними воображаемые связи, иногда намечались линии. И, сообщив ему однажды об угрозах центру, я старался в дальнейшем эту тему обходить. Лучше уж толковать о литературе: его «ведомство», здесь я — его «приближённый» и «подопечный»…

Если не считать кажущейся уравниловки самой дружбы.

Пробуя продолжать театральную прозу, я подошёл к самому для себя трудному, и, если уж всерьёз, тормозили меня не отвычка и отсутствие свободного времени, а, видимо, сама нерешённая загадка судьбы, как живое существо, не подпускавшая к чему-то, до времени скрытому.

Время — вот главный соавтор. Оно лучше нас знает, что нам сегодня дано, а что — нет; в какие двери сочинителя впускать, а перед какими задерживать.

Что мне казалось самым трудным? Ответить «Почему всё-таки артист Р. ушёл из БДТ?» Лучшим был бы ответ: «Потому!.. И кончается на «у»!..» Читанные и нечитанные Стасу попытки пробуют прорваться на эти страницы, а будут ли в них ответы или только вопросы — как Бог пошлёт, и там видно будет…

Я сидел в товстоноговской ложе и не мог из неё выйти. Положение моё было ещё более дурацкое, чем всегда. Ну что мешало отвести бархатную завесу и потянуть на себя дверь в бельэтаж? Казалось бы, никакого механического препятствия не было. Но в этом и вся загвоздка. Зная систему Станиславского на твердую тройку, простейшие физические действия я произвести не мог и торчал в парадной ложе, как в одиночной камере.

Дневной просмотр давно окончился, приглашённая публика отхлопала своё и разошлась. Сцену заняли рабочие и споро снимали с круга белорусскую деревню, вернее, её условный рельеф, сбитый из натурального кругляка, но плоско, чтобы одномерная декорация напоминала лубок.

Может быть, она бы его и напомнила, если бы такую условность подхватил постановщик, артисты внесли бы в игру нечто соответствующее, а пьеса навстречу приёму поддалась, как простонародная картинка, на которую намекала декорация Кочергина. Но пьеса была плоха и нашему театру чужеродна, Товстоногов скоро заскучал, а суетливый и старательный Лебедев со своим Иваном вызывал не сочувствие и сострадание, а удивление и неприязнь. Сидя на первом плане, он намекал на тёмные силы, живущие за его, Ивана, счёт, и подбивал зрителей на тёмную распрю между народом и интеллигенцией. В отличие от Ивана, Лебедева было жаль.