Наталья Нестерова - Дом учителя [litres]

В их трехкомнатной квартире стандартной серии, коих в Москве были тысячи, если не миллионы, имелась родительская спальня, комната Любани, которая в двенадцать лет выгнала брата, и родители считали, что это был благородный поступок сына, пока не открылось, что имела место сделка: Лёня присвоил копилку сестры – жирного поросенка, в который Любаня несколько лет бросала монетки. Также получил обязательство, что Любаня будет следить за чистотой его гардероба, включая обувь.

Анна Аркадьевна и Илья Ильич наивно умилялись, как сестричка любит братика.

Лёня переехал в большую комнату, она же гостиная. Лёню постоянно шпыняли: поддерживай чистоту и порядок . Лёня каждый вечер раскладывал диван и каждое утро сворачивал. Из личного пространства у него имелся только закуток с маленьким компьютерным столиком. Однако в дачный летний период Лёня диван не убирал. Да и что тогда творилось в квартире, где хозяйствовали два студента, можно было только предполагать.

Осенью, во время генеральной уборки, Илья Ильич брезгливо, на кончике швабры, вытащил из-за спинки отодвинутой кровати в их спальне использованный презерватив. И зашелся от крика. Обзывал сына, вяканье Анны Аркадьевны, мол, презервативы – это правильно с точки зрения безопасности внеплановой беременности и болезней, передающихся половым путем, тонуло в оре и проклятиях Ильи Ильича.

Пока она тоже не заорала:

– Почему Лёня? Почему сразу Лёня? Может, тут Любаня кувыркалась!

– Как Любаня? – выронил швабру Илья Ильич. – Она только на втором курсе.

– Вот именно! Уже на втором! Тебе надо прекратить видеть в дочери снежинку на детсадовском утреннике! Как что, так сразу Лёня! Часовню разрушил и развязал третью мировую войну.

– Анечка, сбегай за водкой, пожалуйста!

– Сам сбегай, а я… я пока тут проверю у плинтусов. И ведь как квартира была убрана, сверкала! Будто я не замечу, что две чашки из сервиза пропали. Кокнули и не сказали!

Если бы дети пришли домой в тот момент, она, захлебываясь от брезгливости, потребовала, чтобы их спальню выдраили с хлоркой. Дети пришли вечером. Папа был хмелен и добр, мама тоже рюмку тяпнула, уже сама все выдраила и философски расслабилась: убить их, что ли, за то, что молодые.

Папа многозначительно грозил пальцем:

– Мы все знаем!

– Да, – кивала Анна Аркадьевна, – зачем чашки из сервиза брали? Мало вам было посуды на кухне?

Любаня никак не помогла в постижении феномена Иваны, и Анна Аркадьевна терзала мужа.

Илья Ильич морщился и был очень похож на дочь. Вернее, она на него при аналогичном разговоре. Мы тебя очень любим, но иногда ты бываешь труднопереносима.

– Аня, что ты хочешь услышать?

– Твое мнение, твою оценку.

– Нет их у меня. Пусть живут. Кстати, обрати внимание, что с отбытием нашего старшенького в доме стало тише, просторнее, больше воздуха.

Это же говорила и дочь. Их одинаковые гримасы и речи намекали, что она, Анна Аркадьевна, мается глупостями. Сплавили мальчика и рады!

– Можно подумать, – зло процедила она, – что умерла дорогая бабушка. Ее очень любили, печалились какое-то время, но с ее уходом все-таки стало легче жить.

– Что ты несешь! Что за идиотские сравнения! Аня! Наведи шарики на ролики. Ты хочешь дружить с Иваной взасос, как Шерочка с Машерочкой?

– Не хочу.

– Желаешь, чтобы она приходила сюда и жаловалась на Лёньку, он-то поводы наверняка дает.

– Не желаю.

– Но они не станут тебе в подробностях живописать, как счастливы. Равно как и мы этого не делали со своими родителями. Успокойся и оставь их в покое.

– Разве я им досаждаю?

– Мысленно оставь их в покое. Кроме того, ведь у нас есть Любаня.

«Ага! Любаня! – хотелось воскликнуть Анне Аркадьевне. – Ты не задумывался на тем, что наша дочь какая-то уж очень правильная, положительная? Отрада, а не девочка. Я такой же была, и эту политику знаю отлично. Надо у родителей постоянно поддерживать сознание, что они все обо мне знают, но при этом ничего главного и конкретного они знать не должны. Пай-девочки, конечно, не обязательно оторвы, но в их тихом омуте чертей предостаточно».

Она ничего не сказала, потому что вспомнила, как ссорились ее собственные родители. Папа, признав вину и дав обещания, успокаивал маму и просил прекратить этот разговор. Но маму несло. Она в мысленных монологах, готовясь к выяснению отношений, набирала такую скорость, что быстро затормозить не могла, не слышала папиного хватит, Лида, хватит! И уже Ане хотелось встрять да, замолчи же мама! Мама продолжала сыпать доводами, рассказывать о своих страданиях и страхах. Точно по пятому разу перекручивала в мясорубке фарш. Папа, еще несколько минут назад повинный и раскаявшийся, мрачнел, хмурился, потом вспыхивал. В лучшем случае лежал на диване и ни с кем не разговаривал. В худшем варианте – хлопал дверью, уходил в гаражи, находил там собутыльников. «Что я неправды сказала?» – удивлялась мама.