Георгий Березко: Дом учителя

Этот ясный, осенний день бесконечно тянулся, словно по крайнему рубежу, по необозначенной черте, что отделяет жизнь от нежизни. И можно было в любое мгновение с ужасающей легкостью, тут же на дороге, на пыльной обочине, заросшей конским щавелем, переступить эту невидимую черту.

Лишь к вечеру, после того как их одинокую машину дважды с двух заходов обстрелял, точно опалил железным ветром, немецкий истребитель, носившийся в прифронтовой полосе, после долгой тряски на открытой равнине, когда и тень летящей птицы заставляла опасливо вглядываться в бледное, чуть подсиненное небо, после бомбежки на переправе, из грохочущего, кричащего, воняющего взрывчаткой, дымного ада которой им, опять же только случайно, удалось выскочить, они добрались до цели своей поездки — этого городка, затерянного в желтых, сквозных, словно бы догоравших садах. И намаявшийся в кузове машины, на куче порожних мешков, Виктор Константинович Истомин — тридцатипятилетний, рано поседевший человек, кандидат филологических наук, доцент, а ныне боец комендантской роты одной из московских ополченских дивизий — почувствовал себя так, точно ему напоследок было подарено еще немного, — может быть, одна ночь, а может быть, и завтрашний день — целые сутки жизни.

На окраинной, немощеной улочке их машина затормозила. Всполошенный, весь пурпурно-огненный петух выметнулся вдруг из-под колес, отчаянно, по-человечьи крича, попытался взлететь, распахнув пылающие крылья, упал в траву, умолк… И наступила полная тишина — тишина, которая была похожа на пробуждение.

Истомин туповато, не веря в истинность происходившего, озирался. Улочку неспешно переходила вдалеке баба с ведрами на коромысле; вдоль дощатого в изумрудных лишаях забора, кренившегося под напором яблоневых веток, пробирался неслышно полосатый кот; воробей нырял в пыли и отряхивался, топорща острые крылышки, — и можно было подумать, что здесь и слыхом не слыхали еще о войне — все было как в полузабытом, блаженно-будничном мире. Из застекленной террасы дома, самого приметного, о десяток окошек по бревенчатому фасаду, одетых в кружево наличников, появилось на крылечке что-то такое нарядное, наглаженное, чистенькое, что тоже чудом, казалось, возникло из довоенного мира. Эта красавица в батистовой белой кофточке и в синей жакетке, в белых лодочках и в газовой сиреневой косынке, брошенной на плечи, собралась — ни дать ни взять — на гулянье, точно здесь сохранились вечерние гулянья в городском парке или на главной улице… Впрочем, когда Ваня Кулик, водитель, высунув из кабины голову в пропотевшей пилотке, окликнул девушку, та с готовностью сбежала по ступенькам к их автобатовской, повидавшей виды, скособоченной на ослабевших рессорах трехтонке.

— Окажите, гражданка, содействие, — проговорил севшим, глухим голосом Ваня.

Но в его тоне была и сейчас та ласковая нагловатость, с какой он, вчерашний столичный таксист, ухажер и обольститель, разговаривал со всеми женщинами.

— Конечно, пожалуйста!.. Какое содействие? — спросила любопытно девушка.

— А как в романсе поется, — сказал Ваня.

Виктор Константинович привстал было в кузове, чтобы вмешаться — эта манера Кулика завязывать знакомства действовала на него угнетающе, — но тут же плюхнулся на свои мешки: затекли ноги от долгого и неудобного сидения.

— В каком романсе? — Девушка улыбалась. — Я не знаю.

— «А если свободен ваш дом от постоя, то нет ли хоть в сердце у вас уголка?» — просипел Ваня и закашлялся — он тоже наглотался пыли.

Девушка с откровенным интересом переводила взгляд с одного пассажира трехтонки на другого. Она оказалась даже моложе, чем сперва Истомину привиделось, — лет семнадцати-восемнадцати, да и красавицей ее нельзя было назвать. Но и самая красивая женщина не смогла бы сейчас сильнее удивить Истомина, вызвать даже некоторое смятение…

Намучившийся и телесно и духовно, переживший в дороге долгое, отвратительное состояние страха — это отдававшее в голову тяжелое сердцебиение, эту тошноту и слабость, охватывавшие каждый раз, когда опасность отдалялась, Виктор Константинович сам для себя был и нехорош, и жалок. Но, взглянув на него, девушка и ему улыбнулась так, точно сказала: «Вы мне нравитесь», — сказала всем своим худеньким большеглазым лицом: она радовалась встрече с ним — вот что казалось удивительным! И не так уж важно было, что эта ее улыбка: «Вы мне нравитесь» — относилась не к нему одному, но и к Кулику, когда она разговаривала с Куликом.