Георгий Березко - Дом учителя

Ольга Александровна длинно, устало вздохнула.

— Наконец-то!.. Я и не заметила, когда вы вернулись, — сказала она. — Знакомьтесь, вот и еще гости к нам… Самые дорогие — фронтовики.

Не опровергая приятной рекомендации, Веретенников громко проговорил:

— Просим прощения, что потревожили. Здравия желаю!

Человек с книгой помолчал, приглядываясь из-под разросшихся, спутанных бровей.

— Солдатушки, бравы ребятушки! — неожиданно приветствовал он вошедших. — Чем же вы нас потревожили? Честь и место! Располагайтесь, молодые люди! — Он был, казалось, весь радушие. — Наши деды — славные победы! Чувствуйте себя, как дома.

Пожалуй, все же в его радушии была изрядная доля насмешки.

И Веретенников как бы за разъяснением обернулся к Ольге Александровне. Та, глядя на старика, покачала с укором своей царственной головой.

— Наш директор школы в Спасском, Сергей Алексеевич Самосуд, — сказала она знакомя. — Это недалеко от нас, километров двадцать… Тоже, как и я, старожил здешних мест. И знакомьтесь, пожалуйста, дальше…

В комнате находился еще один человек; он встал при появлении хозяйки с новыми постояльцами и стоял в дальнем углу у своей койки. Был он лет тридцати, высок, красновато-черен от загара, светловолос; пиджак был накинут у него на голые плечи, и он обеими руками изнутри стягивал его на себе, застенчиво улыбаясь.

— Наш гость, товарищ с Запада, — представила его Ольга Александровна. — С другими нашими гостями вы тоже, конечно, познакомитесь.

— Войцех Осенка, — глуховатым тенором проговорил этот товарищ и поклонился, удерживая за лацканы пиджак, чтобы не соскользнул. — Пшепрашам [1] Простите (польск.). пани, что я в таком выгленде [2] Виде (польск.). …

Кажется, он занят был ремонтом своей рубашки — пришивал пуговицу, когда сюда вошли.

Ольга Александровна опять заволновалась и заспешила:

— Есть какие-нибудь новости? — Это относилось к старому учителю. — Я даже не видела, как вы вернулись… Вы потом зайдете ко мне? Пожалуйста, Сергей Алексеевич!

— Ничего решительно, — ответил он. — На Шипке все спокойно.

— Но вы еще не уезжаете, вы остаетесь? — спросила она.

— Еще успею вам надоесть. У арабов есть пословица: гость дорог человеку, как дыхание, но если дыхание войдет и не выйдет… — И старик сам заранее хохотнул, он вообще, по-видимому, был веселого нрава.

— Да, да, я слышала это от вас тысячу раз: «…если дыхание не выйдет — человек умирает», — сказала Ольга Александровна. — Маша тоже волнуется, вы просто не щадите нас.

— Полноте, полноте, — сказал Сергей Алексеевич.

— Я не видела, и когда вы уходили… Вы словно нарочно… — жаловалась она. — И совершенно напрасно: Маша слышала и сказала мне, что вы ушли. Она в курсе всего, что в доме, вы же знаете.

— От Марьи Александровны секретов быть не может, — согласился он.

— Но вы еще не уезжаете?

Он повертел головой:

— Сегодня я еще у вас.

— Вы потом зайдете к нам?

— Буду с полным докладом.

Они разговаривали о своем, очень важном, должно быть, для них. А в том, как они разговаривали и как смотрели друг на друга, был и еще один диалог:

«Не скрывайте ничего от меня, — просила она. — Что нам всем грозит? Что грозит вам?» И он отвечал: «Не тревожьтесь. У меня есть что-то хорошее для вас… Со мной тоже все благополучно».

— Простите! — спохватилась Ольга Александровна, вспомнив, что тут есть и посторонние. — Занимайте, пожалуйста, товарищи, свободные кровати.

Она опустилась на стул, точно силы вдруг покинули ее, но тут же встала и пошла с откинутой горделиво головой.

Как это было ни странно, но все телесно-изнурительное, порой почти непереносимое, что выпало нынче на долю Виктора Константиновича, — эти нескончаемые учения и марши, ночевки на голой земле, на сырой соломе, этот его твердо набитый мешок с выпирающими запасными обоймами, равномерно при ходьбе толкавший в спину, винтовка, натрудившая плечо и тяжелевшая с каждым километром, вонь пропотевших портянок, стертые до волдырей ступни, караулы, посты, наряды, опять посты, опять наряды — все это помогало ему держаться, заглушало тоску и тайный страх. И наоборот, то участливое и великодушное, что тоже было в его солдатской жизни: вечерние на привале расспросы товарищей о семье, о жене, милосердная забота сандружинницы о его настрадавшихся ногах, сочувствие молоденького отделенного командира, который на долгом переходе забирал у него винтовку и вскидывал себе на плечо, кружка, молока, что наливала ему, случалось, в попутной деревеньке жалостливая хозяйка, — все истинно доброе растравляло его душевную боль. Виктор Константинович сильнее начинал чувствовать и прелесть, и слабость, и красоту, и обреченность доброго, человечного мира. Обреченность — вот что обессмысливало все жертвы!