Евгений Туинов - Человек бегущий

Кажется, заскрипела под отцом его раскладушка. Встал, что ли, наконец? Босые ноги зашлепали по холодному небось паркету. Отец протяжно, сладко зевнул, с хрустом потянулся и, чертыхнувшись в сердцах, спросил слабым голосом, видно, подойдя уже к двери:

— Кто?

Ему что-то ответили глухо, мужской, кажется, голос. А Вовка уплывал, проваливался куда-то, и лишь едва-едва теплящееся в сонной его башке любопытство не давало ему окончательно вырубиться.

— Входи, входи… — сказал кому-то отец, и дверь захлопнулась.

— Да я еще и с собакой… — будто виновато сказал кто-то знакомым, ну невыносимо прямо знакомым голосом. — Сидеть, Бим! Здесь можно ему?..

— Пущай сидит, — согласился отец, зевая. — У-у, какой он у тебя!..

Неужели это их классный? Вовка осторожно приподнялся на локтях, боясь почему-то выдать себя скрипом раскладушки, и весь напрягся, подался вперед, прислушиваясь. Глаза только были закрыты. И вправду он услыхал громкое частое дыхание большой, наверное, собаки. Она даже хвостом, кажется, по полу постучала мягко и упруго. А отец небось усадил гостя на кухне.

— Погоди, дай хоть штаны надеть, — сказал он и пошлепал к себе в комнату. — Ты что, Андрюха? — спросил он на ходу. — Дело есть или так, на огонек? Мы, понимаешь, рано ложимся, по-деревенски…

— Прости, — сказал классный.

Ну он же это, он! Точно!.. И Андрюха — Андрей, значит, Владимирович… Вовка осторожно опустил голову на раскладушку и подумал, что самый ведь, наверное, раз ему выйти сейчас к ним и рассказать все про Генку, про Толика… Но вместе с тем он почему-то знал, что не сделает этого. А отец с классным, выходит, знакомы… Только почему же он до сих пор не знал? А встать вот все же и сказать, сказать, сказать!.. Нет, это выше его сил.

— Сиди, сиди, сейчас чайку заварим, погоняем, — горячим громким шепотом как бы крикнул отец еще из своей комнаты.

Снова Вовку неудержимо потянуло в сон. Он будто бы успокоился, догадавшись, кто к ним пожаловал, и поняв про себя, что ничего-то ему не сказать им, отцу, классному, что по-прежнему слабо́, и будто вообще теперь уж, зная все это, можно было и поспать, то есть опять же еще совершенно невозможно ведь его одолеть было, свой собственный сон. И последнее, что он еще услышал и понял, проваливаясь, уходя, растворяясь, был странный вопрос Андрея Владимировича:

— Так что же делать, Цуканище?..

«Цуканище… Канище… Анище-е-е… — эхом отозвалось в его сне. — Что же делать?.. Елать?..»

И сразу наступило утро. Гул голосов доносился из кухни, словно порывами ветра, то громче, то тише, а ветер все сипел себе сердито в форточке, холодил горячее со сна Вовкино лицо. Утреннее пасмурное небо едва теплилось серым светом, свинцово, неласково заглядывало в окошко. Они, что ли, всю ночь вот так просидели? А отцу сегодня на работу!.. Вовка потянулся под тулупом, скрипнул раскладушкой. Будильник показывал шестой час и вот-вот должен был зазвенеть, рявкнуть со стула.

— …Это дело, старина, с наскока не решишь, да, может быть, и нет его, готового решения, прямого выхода, панацеи, — устало говорил отец, в чем-то, видимо, убеждая Андрея Владимировича. — Ты от жизни иди, смотри реально на вещи. Тут ведь веками, тысячелетиями тянется — ты же историк, кому, как не тебе, известно? — и лучшие умы над сей загадкой бились, и что, вопрошали, делать, и отвечали сами себе и миру, и сделать ничего не могли… Это, знаешь, как та наша дворовая бомба… Я ее часто вспоминаю теперь. Это, брат, не просто бомба была, это уже — символ…

Ну и что бомба? Вовка хорошо помнил эту почти легенду об авиационной бомбе, легенду двора, где прошло детство отца, да нет, не легенду даже, а быль. А они, значит, в одном дворе жили, отец и классный? Дела-а-а!.. Ну да, тогда, еще в войну, в самую голодную блокадную зиму, она прошила насквозь флигель в их дворе и застряла между первым этажом и подвалом, грозя взрывом в любую секунду. Отец нарочно водил его, и не раз, в свой старый двор — здесь, рядом — и показывал это место. Сейчас все, конечно, восстановлено, и во флигеле живут себе люди, да ведь и сам отец никакого разора, никакой бомбы не застал, потому что родился после войны, но легенда жила и поразила Вовку, как поразила, наверное, и отца когда-то своей странностью, невозможностью, несправедливостью даже. Бомба не взрывалась и не взрывалась — огромная, страшная, пятитонная бомба, и люди, что еще были в том доме, во флигеле, люди просто переселились от нее чуть-чуть подальше, в соседние парадные, в другие, брошенные или опустевшие квартиры, и всю зиму, а потом весну и лето, и еще осень и зиму, все тяжкое это, голодное, долгое время блокады жили рядом с бомбой. А когда блокаду прорвали и пришли саперы (даже, кажется, не сразу они и пришли), то выяснилось, что бомба, вместо взрывчатки, вместо смерти, была наполнена кукурузой под завязку. Такая вот история, легенда, быль… Столько кукурузы! Ее хватило бы целому дому, целому кварталу, чтобы продержаться тогда. А люди не знали, люди умирали с голоду рядом с ней, с этим несметным по тому времени богатством. Вот это-то больше всего и поразило Вовку, и запомнилось — обидно же!..