Олег Попцов - И власти плен...

Увы, все происходило в воображаемом столкновении, воображаемых драках, потасовках. Мало кто знал, что у Метлы разряд по боксу. Зато молва о том, что Метла с е ч е т (а это было высшей похвалой) во всяких там железках, может собрать и разобрать мотоцикл и на таком вот собранном собственными руками двухколесном чудовище носится по городу, — молва об этом перешагнула границы двора, затем границы улицы. Вчерашние обидчики добивались его расположения. Владельцы машин являлись к Антону на дом, просили сделать кое-какую работу. А шел ему восемнадцатый год. У Метлы водились деньги, свои, заработанные, — этот довод был самым сокрушающим. И на постоянные вопросы, где проживает Метельников, никто уже с насмешкой не переспрашивал: «Это какой? Метла, что ли?» — скорее наоборот, отвечали с некоторым почтением: «Третий подъезд, четвертый этаж, квартира пятьдесят шесть».

Почему вспомнилось именно о боксе? Это была не память разума, а память ощущений. Все сжималось внутри, будто сорвался и летит куда-то, и ничего, кроме сосущей пустоты… Перед каждым очередным боем тренер говорил: «Сосредоточься, запомни: у твоего противника сильный прямой. Не проморгай, он двенадцать встреч выиграл за явным преимуществом». Противники менялись, и менялись советы тренера: «Не подпускай близко, держи на дистанции. Он ниже тебя. В ближнем бою можно ожидать неприятностей. Удар снизу — его коронный». Он выходил на ринг и уже не мог с собой ничего поделать, страх сковывал его. Предупреждения тренера довлели над ним, и неотвратимо являлось чувство внезапной дурноты: твои внутренности сжимаются непостижимой силой, ты уже не властен, ты ждешь, когда пройдет эта волна безволия…

Внезапная сухость во рту, слюна сглатывается с трудом. Ты во власти ощущений, чувствуешь, как натягиваются нервы. Чего-то ждешь непроясненно, а в мозгу стучит: «Бездействие равносильно бессилию». Сейчас Голутвин скажет главное: ты ничего не собирался предпринимать, ты выжидал. Тебе внушили, что Голутвин — отыгранная карта, и ты решил переждать. Я предполагал что ты поступишь именно так. Когда мы возвращались с похорон, твое нежелание участвовать в разговоре было слишком очевидным, я понял, на тебя нельзя рассчитывать. Ты умываешь руки. И домой ты мне тоже не звонил.

Голутвин снова остановился. У Метельникова нервно дернулась щека, он посчитал эту поспешную остановку преднамеренной. Голутвин не желает эти вот главные слова произносить не оборачиваясь, не зная точно, услышаны ли они.

Голутвин крупен, костист, черты лица, может, и грубоваты, но делают это лицо заметным, выделяющимся. Густые брови. Не по возрасту густые, коротко стриженные, с курчавостью седые волосы. Однажды кто-то пошутил — голова римлянина. Сейчас, когда Голутвин вдруг снял шляпу и вялым, расслабленным движением пригладил волосы, контур головы увиделся отчетливо, и Метельников подумал о точности сравнения. Голова Цезаря.

Итак, сейчас будут сказаны главные слова. Они подведут черту под их разговором. Нужно освободиться от навязчивой симпатии к Голутвину, посмотреть на него иначе, с неприязнью. И тогда все изменится. То, что раньше в лице Голутвина казалось мужественным, представится жестоким. Лоб, спрятанный под волосами, увидится лбом ограниченного человека. Такое вот отвращающее ощущение поможет ему обрести чувство независимости. Надо сосредоточиться и решиться на достойный протест. Еще какие-то секунды, и Голутвин заговорит. Отчетливо, разделяя слова, подчеркивая их. Это его стиль. Неспешная манера, но весомая и настораживающая.

Голутвин взял Метельникова за руку и сделал движение, точно хотел заглянуть ему в глаза. Метельников отшатнулся, испугался приблизившегося лица Голутвина.

— Скажи мне, только откровенно скажи, — голос Голутвина дрогнул и сорвался на фальцет, — что там обо мне говорят? Ведь говорят же! Плохи мои дела?

Он не сказал «наши дела», отметил про себя Метельников. Он разделил мои и свои дела. Он считает, что его положение менее устойчиво, чем мое.

Голутвин смотрел на Метельникова и думал: «Если он станет меня разуверять, значит, для моих подчиненных я уже человек из прошлого. Дармотову нашли замену, я выбываю из игры. Если скажет: не знаю, — похоже на правду, он вечно ничего не знает».

Как все переменчиво, думал Метельников. Только что я испытывал угрызения совести. Моя непорядочность казалась мне очевидной. Я ждал унижения и был готов принять его как должное. Мы только внешне стояли рядом, на равных, на самом деле расклад оставался прежним: он судил, а я безропотно ждал приговора. Но вместо слов осуждения прозвучали другие. Не сами слова потрясли меня, а состояние человека, которого, в сущности, уже нет. Я могу сказать ему правду, это не так сложно, надо лишь пересказать домыслы Фатеева. Скорее всего так оно и есть на самом деле. Голутвина не возродишь из пепла. Надо жить завтрашним днем.