Олег Попцов - И власти плен...

Она находила повод появиться в приемной, заглядывала к Фатееву, чего не делала прежде никогда. Ловила на себе его недоумевающий взгляд и, на скорую руку отыскав предлог, который бы объяснил ее появление, уходила. В один из таких мучительных, выматывающих душу дней Алла Юрьевна столкнулась с Метельниковым в дверях.

— Вы? — Он отошел в сторону, уступая дорогу.

А ей уже туда было незачем, раз он шел навстречу.

— Мне сказали, что вы хотели меня видеть. — Она могла сказать — вызывали, спрашивали, просили зайти. Выбрала самое обнаженное, обязывающее к тому ответу, без которого она больше не могла, не знала, что делать.

Он смотрел на Разумовскую, искал в памяти подтверждение ее словам, не находил. Он мог возразить: это недоразумение. Он мог спросить, кто ей сказал об этом. Почувствовал смущение, поймал себя на мысли: ему совсем не хочется отвечать на ее вопрос разрушительным «нет». Подсознательно уже был готов ответ: «Конечно же, я искал вас».

— В самом деле?! — В рассеянном смятении он придумывал нужные слова для нее, для тех, кто слышит их разговор, и для себя тоже: — Книги, вы обещали мне книги по системному анализу. — Что он несет, зачем ему эти книги?

— Когда?

— Что когда?

— Когда вам нужны книги по системному анализу?

— А… завтра.

— Это исключено, я завтра уезжаю.

— Простите, это я завтра уезжаю.

— И вы тоже. Только вы улетаете, а я уезжаю.

— Куда?

— На съемки, меня пригласили на главную роль.

— Странное совпадение. Меня тоже пригласили на главную роль.

— Боюсь, что мы снимаемся в разных фильмах.

— Пожалуй. И вас отпускают? — До него только теперь дошел смысл ее слов.

— Раньше могли не отпустить, но то было раньше.

Она не передаст ему книги. Она передаст с Фатеевым письмо. Пожелает ему удачи. Он вспомнит о ее письме в самолете, распечатает его. Все, что касается системного анализа, пропустит, перевернет последнюю страницу и дважды перечитает заключительные строки:

«В Марчевске сильные холода. Так и должно быть: Сибирь. В городе, куда я еду, идут дожди. Мы вечная загадка для самих себя. Вот уже второй раз перебираю чемодан, помимо моей воли туда ложатся только теплые вещи».

Фатеев увидел спящего шофера и заторопился: вспомнил, что в машине тепло. Он и сея рядом с водителем по той же причине: замерз. Сунул закоченевшие ноги в струю горячего воздуха. «Поехали», — сказал Фатеев.

Он скоро согрелся, стало клонить в сон. Последние дни порядком его вымотали.

Он сам не понимал, о чем думает сейчас. Ехал в другую жизнь. Смутно узнавал знакомые лица, и жест вялого приветствия относился ко всему сразу. Что-то невысказанное не давало покоя, то пробивалось сквозь сознание, то опять терялось.

Лицо Лидии Васильевны оставалось невозмутимым. Она не удивилась приезду Фатеева.

— Проводил?

— Проводил.

— Когда летишь сам?

— А я не лечу.

— Не летишь? — Она бросила на него оценивающий взгляд. — Он на тебя рассчитывал.

— Не только на меня.

— На что ты намекаешь?

— Так.

— Ну, допустим, просто так ты ничего не говоришь! Да, мы решили с ним расстаться. Еще вопросы есть? Тогда выматывайся, не смею задерживать! Жаль…

Он вздрогнул и обернулся.

— О чем ты?

— Лучше бы я ошиблась. Ты предал его так же, как предал меня.

Он вспомнил, зачем приехал сюда. Там, в аэропорту, он не поверил Метельникову. Фраза, произнесенная Лидией Васильевной, все прояснила, поставила на свои места. Он наклонил к ней свое уверенное, насмешливое лицо и неожиданно для себя произнес:

— Любовь деспотична. — Усмехнулся и перевел: — Живем один раз.

Мы уходим, уезжаем, улетаем. Нас переводят на другую работу, нас повышают, понижают в должности или совсем освобождают от нее. И мир, привычный и доступный нашему пониманию, совершает движение вместе с нами. Но он лишь часть; сорвавшись с прежнего места, мы уносим с собой лишь рядом стоящее, видимое, ощутимое; рвутся сосуды, по которым только что бежала живительная энергия наших идей, нас уже нет на прежнем месте, но мы еще есть — в последствиях наших поступков, в плодоношении творимых нами радостей и обид; с нами еще полемизируют, еще выполняют наши указания, еще противятся им, не зная и не подозревая, что все это отныне — бои с тенью.

Думать о прошлом не имело смысла. Будущего еще не было, Метельников только летел в его сторону. Что лучше: знать или не знать? Он то и дело закрывал глаза, ожидая сна, пробовал считать до ста, до тысячи. Боли, беды, сомнения — все стянуто в тугой узел, и душа оседала, прогибалась под этой тяжестью.