Олег Попцов - И власти плен...

В семье Галактионовых появился приемный сын. Впоследствии Евдокия Васильевна старательно лечилась. Желание иметь своего ребенка не только не угасло, а с каждым годом становилось более нестерпимым. Врачи сочувствовали, но всякий раз, заканчивая очередное медицинское обследование, привычно повторяли: «Ни-ни, матушка. В этом ваша погибель».

Матушка терпела, терпела и не остереглась. Спустя десять лет после появления в семье Галактионовых приемного сына, ранним июльским утром, еще не было пяти, Евдокия Васильевна родила дочь. Риск был непомерным. Сначала спасали ребенка, потом спасали мать. С Ильей Георгиевичем в больнице никто не желал разговаривать, словно бы в нем видели главного виновника беды. Такое возможно пережить один раз в жизни. Нет меры, которая способна вобрать в себя всю безысходность его положения, всю боль его сердца. Осуждение людей, знакомых ему, и тех, что живут рядом, проходят мимо, которых привычно назвать соседями, но которых не знаешь в лицо. В каждом взгляде указующий перст и громогласное обвинение: «Виновен! Виновен! Виновен!»

Жизнь оказалась сильнее. Евдокия Васильевна выздоровела. Она не любила вспоминать те тяжкие дни, а если вспоминала, то частила скороговоркой, словно желая скорее проговорить эти воспоминания: «Я обманула Ильюшу, обманула. Бог миловал, простил мне эту ложь. Во благо жизни лгала. И силы мне дала та новая, народившаяся во мне жизнь. Возвращусь из небытия, белые палатные стены увижу и не пойму толком, в каком я мире: живу или за пределами жизни. Всех сил на одну мысль не хватало: не станет меня, и той, новой, жизни конец. Надо жить».

Дочь назвали Наденькой.

Она еще толком не родилась, и весь врачебный оптимизм укладывается всего в три слова — «ждать и надеяться», но уже определилась ее судьба, позднего и единственного ребенка, — плен всепрощающей родительской любви. И с тех пор лишь степени превосходные были употребимы в разговорах о Наденьке — неповторимом, удивительном, непостижимом ребенке, а по прошествии лет — восхитительной, неповторимой, совершенной женщине.

Семейная биография Сергея Петровича была более традиционной. Особо следовало выделить отца — человека гордого, заносчивого. С отцом жилось благополучнее, но беспокойно. Отца вечно тяготила обида, что якобы ему недодано жизнью по заслугам, отчего отцовское воззрение на окружающий мир было крайне одинаковым: «Не ценят».

Достаток в доме был, имел отец и продвижение по службе, но, видимо, достаток был не тот и продвижение не столь значительным. Иначе говоря, полной согласованности у отца с жизнью не было. Он так и продолжал жить с гримасой досады на лице. Безграничная опека родителей — удел поздних детей, и, может, потому желание вырваться из-под этой опеки очень скоро переросло в убеждение: чем дальше родители, чем меньше они знают о его личной жизни, тем лучше.

Отец с матерью жили на тихой улице города Минска, сплошь застроенного первыми послевоенными домами, лишенными многоэтажной взвинченности, скорее похожими на благообразные особняки, нежели на дома современного города. Сергей Петрович навещал стариков, писал письма. Впрочем, писал редко, получал извечные выговоры по телефону, в ответных письмах. Искренне клялся исправиться, но более частых писем не присылал. Родители, однажды постарев разом, где-то остановились в своем старении и уже больше не менялись. Он удивлялся и радовался столь необыкновенному постоянству старческого лика. Оттого и расставание со стариками было легким. Сознание не отсчитывало дней, а лишь повторяло привычную мысль: «Старики есть и будут вечно». Стоило ему приехать, как они непременно ссорились. Мать, изголодавшись по общению с сыном, становилась мелочно-придирчивой, не упускала случая всплакнуть, упрекала его в бесчувственности и неблагодарности. Отец же был постоянен в своем недовольстве: сын — часть жизни, а жизнь к нему несправедлива, значит, и сын черств и несправедлив. Сергей Петрович срывался на грубость, а затем даже радовался этой перепалке, как бы дававшей ему право сказать: «Вот видите, начни я приезжать к вам чаще, и ссоры будут чаще. А так спокойнее».

Приезды к родителям имели еще одну приметную особенность. Родительский дом служил той Меккой, где встречались брат и сестра. Они никогда не договаривались заранее о поездке к родителям, встречались там случайно и уже не могли отделаться от чувства стесненности, начинали торопиться, убеждать друг друга, что заехали по пути, вроде как транзитом, хотели бы, но никак не смогут быть дольше одного-двух дней. А утром, уже не в силах отступиться от данного слова, поспешно разъезжались: он — в Москву, она — в свою далекую заграницу, к мужу, в Японию, в торгпредство.