Олег Попцов - И власти плен...

Раскрасневшееся лицо выдавало возбуждение, решимость, а руки, так скорбно охватившие плечи, — усталость. «Да-да, — говорили руки, — нам все придется делать самим. Оставим этот бесполезный спор…

Спор затух внезапно: помешал тесть. Он вернулся с дачи, уже как владелец был поглощен заботами дачи. Нужна белая краска, ветром сорвало три куска шифера с крыши, их тоже надо где-то доставать, да и забор не мешает подновить, о паркете он уже не говорил. — десятый год лежит, почернел весь, если не пустить, в дело, придется выбрасывать.. А жаль. Материал, хоть и не новый, но прочный — граб. Где ты его сейчас достанешь?

Тесть был неугомонным, шумливым, требовал общения, участия, в его заботах. «Да и кто сказал, что они мои?» — будоражил сам себя тесть. Ему никто не возражал, но он, не обращая внимания на послушное молчание, горячился, спорил, считая, что тем самым делает весомость забот более значительной.

Появление отца было очень вовремя, и Наденька включилась в разговор немедленно, принимала сторону отца, давала практические советы. Оказывалось, что у Глуховых на даче оборудовали камин, Савельевы провели водопровод, а Демушкин утеплил дачу и проводит там ползимы. Старик только крякал от новостей, на всякий случай одних называл жлобами, Демушкиных — пустоцветами, тут же добавлял: «Знают дело, сукины дети. Своего не упустят». Говорил с укоризной, качал головой, и вздох казался тяжелым, осуждающим. Получалось, что они вот с Наденькой все видят и понимают и ждут решительных действий от Сергея Петровича.

«Мне говорят: ты стар, неужели тебе не хочется покоя? — не унимался в сварливом бурчании тесть. — Хочется, отвечаю, но чтоб его иметь, о покое надо беспокоиться».

Однако тесть скоро умер, и незыблемый мир покачнулся.

Сейчас, когда жизнь отодвинула эти события достаточно далеко, надо напрягать память, чтобы восстановить какие-то штрихи, частности происходящего. Отношение к тестю обрело иное звучание.

Не в пример Сергею Петровичу Наденька редко вспоминала отца. Последнее время отец подчеркнуто симпатизировал Сергею Петровичу, не той симпатией, которая приятна и объяснима, а совсем иначе — противопоставлял мужа ей самой. Наденьке даже казалось, отец спохватился и сейчас, задним числом, желает восполнить свою невысказанную любовь к старшему сыну. Сергей Петрович пришелся как нельзя кстати, и отец уже не может остановиться в излиянии собственных чувств. Привычные отношения вывернулись наизнанку. То, что должно было вызывать радость, порождало неприязнь и ревность.

Стоило Наденьке заметить некое единение мнений и отца и Сергея Петровича, как она тотчас раздражалась, искала повода упрекнуть мужа, будто бы муж и в самом деле посягает на чувства, принадлежавшие ей, и Наденька вправе наложить запрет на подобное своеволие.

Когда Наденька объявила о своем желании заниматься французским языком, первым воспротивился отец.

— Зачем? Мне помнится, в школе ты не блистала по языку.

Сергей Петрович робко поддержал тестя:

— В самом деле, зачем?

Надо было видеть реакцию Наденьки. То, что под сомнение поставлена ее идея, Наденьку трогало мало. В этом доме ее желания обретали силу закона, потому и возражения были чисто номинальными. Возмущало другое — подчеркнутое единогласие мужчин. Папа увлекся в своих чувственных симпатиях к ее мужу, это пора пресечь.

— Язык — моя мечта! — сказала Наденька запальчиво. — Современный человек без языка — это полчеловека. Мне понадобится два года. — Взгляд Наденьки, обращенный к Сергею Петровичу, лишь подчеркивал категоричность ее слов. Сергею Петровичу давали понять — предстоящие два года ни о чем другом, кроме французского языка, думать и говорить не следует. Французский — ее страсть. Чуть позже страстью стали йоги, затем теннис, теперь вот — сыроедение.

Просто удивительно, как столь полезные занятия и навыки в интерпретации Наденьки превращались в увлечения, отягощающие жизнь. Терроризировать его в течение года изнуряющими тренировками в теннис ради часовой игры раз в год на случайном корте со случайными людьми, чтобы однажды ненароком сказать: «Вы не играете в теннис? Напрасно». И собеседник, подавленный своей неполноценностью, будет казниться целый вечер, что вот упустил, просмотрел что-то сверхнеобходимое в жизни, потерял в глазах общества.

Болтать о языке денно и нощно, постичь азы ради десяти фраз, которые зубришь и вставляешь к месту и невпопад, зато оказываешься в центре внимания, ловишь на себе уважительно-восторженные взгляды. Его удел торчать тут же, краснеть. Не дай бог, заговорит кто на французском. Тогда что? Ведь десять фраз — все, что имеем. Остальное перезабыто.