Олег Попцов - И власти плен...

— Ты разве не слышал, объявили твой рейс?

— Нет, не слышал, все внимание сосредоточил на тебе. Никак не мог узнать.

— По секрету: это я.

— Теперь вижу.

Они пожали друг другу руки.

— Может, по бокалу шампанского?

— Смешно, у нас было время выпить его целое море, а теперь объявили рейс, боюсь, не успеем.

— Минут десять у нас есть. — Левашов достал из портфеля бутылку шампанского.

— Даже так?

— Имею право, отсутствовал на банкете. Поздравляю тебя с орденом.

— Спасибо. А чего на банкет не пришел?

— Да как тебе сказать?.. Всякие мысли одолевали: благородный жест, мол, щедрость победителя.

— Я так и подумал. А теперь ты считаешь, что жизнь уравняла шансы побежденных, и приехал посочувствовать мне. Вроде как теперь ты щедр, одариваешь меня участием.

— Ну вот, столько лет не разговаривали, а чуть заговорили — уже ссора. Ничего такого я не думал.

Они подошли к пустому буфетному столику. От бутербродов отказались, разломали на куски шоколад.

— Это что, правда?

— О чем ты?

— Я о Лиде. Неужели подала на развод?

— Подала.

— А ты?

— Я в этой авантюре не участвую.

Фатеев подавился шоколадом. Кашель сотрясал его до слез. Они потеряли к нему интерес, не обращали внимания на его кашель.

— Но почему? Мне всегда казалось, что у вас полный порядок. Что произошло? — Левашов сутулился, он был высок и всякий раз, задавая вопрос, чуть пригибал голову, приближал свое лицо к лицу собеседника.

— Ты меня спрашиваешь? Я не знаю. Что-то где-то как-то. Не знаю. Тебе-то откуда известно?

— Жена сказала. Моя, разумеется.

— Хм. Не знал, что у них такие доверительные отношения.

— Я слышал, завод громадный?

— Да, потрясающая дыра.

— Ты едешь один?

— Ободряющий вопрос. Один.

Левашов не спросил про Фатеева, почувствовал, что не надо спрашивать. Фатеев отошел расплатиться за шоколад.

— Знаешь, я жалею, что не пришел на банкет.

— Да, банкет был впечатляющий. Во время коронации уронили корону. Ты упустил роскошный момент. Мы с тобой стояли бы на вселенских весах. Ты на одной чаше, а я на другой. Твоя поднималась бы из бездны, а моя в нее опускалась.

— Хватит.

Фатеев оказался вытесненным из разговора. Напрасно было напоминать о себе, выискивать место, куда вставить слово, как его произнести. Для самого Фатеева это было крайне важно: смыть с себя, стереть это чувство вины. Метельников должен понять его, нельзя так сразу. Жена по-своему права. Потребуется время, чтобы она привыкла к мысли, что такое возможно. Да и сам Метельников еще ничего не знает. И люди, сорванные со своих мест, будут ему даже обузой. О них надо заботиться, устраивать. Ему будет не до них. Он же сам говорил: необходимо оглядеться. Вот именно, оглядеться. Пауза, она потребна всем. История с Лидой для Фатеева полная неожиданность. Он не знает, как себя вести. В другое время он бы ободрил Метельникова. Еще не вечер, мол, раньше в такие годы только женились. Мысли уже заходили на другой виток: Лида остается с детьми в Москве, Метельников уезжает. А как же квартира? Куда возвращаться, если нет квартиры, нет семьи? При таком раскладе зачем ему возвращаться? Метельников думает только о себе. Разве может он, Фатеев, на него положиться?

Они провожают его до самолета. Никому нельзя, Фатееву можно. Какие-то Валеры, Леночки, Иваны Тихонычи узнают, улыбаются, пропускают, Фатееву приятно это мимолетное свидетельство его значимости. Кругом снег, а здесь промерзшая гладь с распластавшимися громадами самолетов и сопла двигателей, как вымерзшие глазницы. Ветер раскачивает морозный воздух, и тепло работающих двигателей не в силах пробиться через толщу стужи к людям, к промерзшей земле. От ветра слезятся глаза, мороз обжигает кожу. И не укрыться, не спрятаться. Люди жмутся друг к другу, поднимают воротники, никак не поймут, откуда дует ветер в этой бетонной пустыне, открытой всем вселенским воздушным потокам. Если присмотреться, раскачивается толпа, как в ритуальном танце. Холодное солнце стынет в небе, и нет жизни вокруг, помимо этих людей, прижавшихся к самолетному трапу и согревающих несколько квадратных метров земли своим присутствием, своим дыханием.

— Ну вот и все! — Метельников повторяет фразу, сказанную двумя часами ранее в своем кабинете. Он повторяет ее в другой интонации, без грусти, без ностальгических оттенков, — фраза, как рубленый удар, должна отсечь провожающий мир, который шлейфом тянется за ним.

Объятия судорожны. Обнялись и оттолкнулись друг от друга.