Олег Попцов - И власти плен...

Если Новый его не вызовет, что тогда? Этот вопрос сейчас волнует многих. Когда мне сказали, что Новый назвал фамилию Метельникова, я почему-то сразу поверил. И дело не в том, что лично я недолюбливал предшественника. Руководство вон где, а я… Как говорится, не докричишься. Что ему от моей нелюбви? А тут все в один голос: Новый назвал фамилию Метельникова. Ну, думаю, слава богу, лед тронулся. Скорей в машину — и на завод. В любое другое время он и слушать бы не стал. Сколько было этих слухов, сплетен? Вот и рассуди — время стало иным или Метельников изменился? Выслушал, о чем-то переспросил, задумался. «Авантюра, — говорит. — Кто-то надеется, что я клюну». — «А если правда?» Уж очень мне хотелось, чтобы слух этот был правдой. «Если правда, то правда скверная. Голутвина жаль».

По-разному мы относимся к Голутвину. Метельников его ценит. Голутвин бывает кругом не прав да еще и настаивает на своем (он в любом деле, как бык, — рога вперед и пошел), а Метельников не перечит и повторяет только: «Все вторично, главное, не поссориться. Он меня на ноги поставил — тебе этого не понять». А я и не хотел понимать. На меня этот голутвинский гипноз не действует, я всегда говорю, что думаю: упрям, жесток, по человеческим костям пройдет, не заметит. Ну, а касательно способностей, тут уж, извините, наши взгляды расходятся. Для вас он добрый, отзывчивый, справедливый, а для меня — беспощадный и мстительный. Это он от своих щедрот душевных мне биографический колорит сгустил. Его стиль: уволить, вывести, передать дело в суд. По сей день ходить как меченый. Как увидит, скособочится, еще и прилюдно Метельникову выговорит: «А этот, он что, до сих пор у тебя работает?» И никак не иначе, без фамилии, без имени: «этот». Метельникову надоело отругиваться, спровадил меня в командировку: поезжай, говорит, от греха. Зациклился на тебе Голутвин, как я тебя ни учу, ты все на глаза ему лезешь. Надоело выволочки за тебя получать, исчезни. Я возражать не стал. Должность у меня такая — подчиняться. Уехал.

Позже они с Голутвиным объяснились. Метельников сам начал разговор: «Никак не пойму, чего вы хотите, Павел Андреевич. Вы же сами рекомендовали мне Фатеева, а теперь придирки по пустякам». — «Никого я тебе не рекомендовал. Назвал фамилию, попросил: пристрой. Пристроил, называется. Своим заместителем сделал». — «Человек себя проявил, его заметили — нормальный ход событий. Что ж ему вечно грехи молодости замаливать?» — «Зачем же вечно? Сколько положено». — «А сколько положено. И кем положено?» — «Не зарывайся, Антон Витальевич. Я не твой компаньон, я твой начальник». На том и разошлись.

Позже я спросил: «Надо ли ждать последствий?» Метельников пожал плечами. «Голутвин упрям, но и умен тоже. Что возьмет верх». — «Могло быть и хуже», — сказал я. «Могло», — согласился Метельников.

Зачем я бегу за генеральным по коридору? Неужели всех забот — начальству угодить? Господи, так и инфаркт схлопочешь. Сейчас отдышусь и прямо с порога: «Я вот о чем хотел спросить…»

Не те глаза, не та усмешка. Ноздри вздрагивают, сдерживает дыхание. Вот и я говорю: не дети, чтоб наперегонки по ответственным коридорам бегать. Стыдно.

Стоит ли спрашивать, если знаешь заранее ответ? Надо ждать, когда скажет сам. А если не скажет? В таких делах он скуп. Из суеверия смолчит, сглазить боится. Так спрашивать или не спрашивать? С завязанными глазами далеко не уедешь. Спрошу, пожалуй. Это не только его станция, и моя тоже. Не те глаза. Не вызывал его министр. Экое занудство внутри!

Фатеев вынул часы, щелкнул крышкой. До банкета — двенадцать часов. Пока не собрались, пока никто не мешает, с карандашом по списку приглашенных, а?

Он взял папку из моих рук, открыл, полистал бумаги. Их много: списки, сценарий, поздравительные телеграммы, тезисы ответной речи. Не стал читать, закрыл и, как не свое, попавшее к нему по ошибке, вернул назад.

Не узнаю я своего потерянного шефа, и в душе поднимается беспокойство, смутное опасение, почти страх. В наших отношениях акценты расставлены: мне дозволено жить эмоциями, балагурить, сомневаться, трусить, быть своим среди не своих; ему — находиться на другом полюсе человеческих амбиций. Уверенность в себе, никакой суеты, все просчитано на четыре хода вперед. Никаких примесей: радость — в чистом виде, злость — в чистом виде. Он как стена — можно прислониться, укрыться от непогоды, переждать любой натиск.

…А вот это в его манере: толкнуть хулиганисто, еще и подмигнуть: «Не боись!» И покатилось время, затикали часы рабочего дня.