Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

– Я видела в Интернете записку, – говорит она. – Записку, которую Коннор Мерфи…

Я киваю.

– Она у всех в Фейсбуке. «Дорогой Эван Хансен», цитирует она. – Это… ты написал ее? Записку?

Чувствую стыд, разумеется, но и облегчение. Если бы она сама не поняла этого, мне пришлось бы все рассказать ей.

– Я не знала, – говорит она.

И стыд сражает меня наповал. Мне совсем не хочется, чтобы она винила себя в чем-то. Здесь только один виноватый.

– Никто не знал.

– Нет, солнышко, я имею в виду другое. Я хочу сказать… Я не знала, что ты… Что тебе так больно. Что ты чувствовал себя так… Как я могла не понимать этого?

Наконец я соображаю, о чем она.

– Потому что я тебе ничего не говорил. – Я не мог признаться даже себе самому. И к правде я дошел самым длинным путем.

– Ты был не обязан делать это.

– Я лгал. О стольких вещах. Не только о Конноре. Прошлым летом, когда я…

Начинаю задыхаться.

– Я чувствовал себя таким одиноким.

Пытаюсь найти самые выразительные слова.

– Ты можешь рассказать мне все, – говорит она.

Мотаю головой:

– Не могу. Ты возненавидишь меня.

– О, Эван. Я не сделаю этого.

– А стоило бы. Если ты узнаешь, что я пытался провернуть. Если узнаешь, кто я есть. Каким сломанным я себя чувствую.

– Я уже знаю тебя. Лучше, чем кто-либо еще. И я тебя люблю.

Как она может знать меня, если даже я себя не знаю. Где правда, а где выдумка в том, что я говорю, что думаю. Снова и снова пытаюсь достучаться до себя. Почему это так трудно, если я – вот он, расхаживаю в собственной коже? Иногда мне кажется, что я все еще лежу под дубом и сплю и все произошедшее – не что иное, как сон.

– Прости меня.

Я не совсем понимаю, за что извиняюсь. За все, что я сказал и не смог сказать. За все, что сделал и не смог сделать. За все. За каждую вещь в отдельности.

Она впитывает мое молчание, похоже, понимая, о чем я молчу.

– Могу пообещать тебе, что когда-нибудь все это будет казаться тебе очень давней историей.

Мать должна так говорить. Она не понимает: это будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

– Помнишь тот день, когда твой папа приехал за своими вещами? – спрашивает она.

О'кей, раз она заговорила о папе, значит, положение действительно аховое.

– Это было через несколько недель после того, как он съехал. «На некоторое время», сказали мы. Потому что оба нервничали, не зная, как ты справишься с тем, что все его вещи вывезут из дома. Но тебя так поразил стоявший на подъездной дорожке большой грузовик, что ты едва заметил, что происходит. Мы посадили тебя на водительское сиденье, и ты не позволял нам забрать тебя оттуда. Тебе было здорово там, наверху.

Трудно представить себе это.

– А затем, несколько часов спустя после того, как твой папа уехал и грузовик тоже уехал, до тебя наконец-то дошло, что случилось. В том большом доме были только ты и я. Ты, разумеется, был расстроен, а я, разумеется, это прекрасно понимала. А позже, когда я укладывала тебя спать, ты спросил меня о чем-то.

– О чем?

– Ты хотел знать: «А не приедет ли другой грузовик? Чтобы забрать маму?» И это убило меня. Я знала, что не важно, как сильно я буду стараться или как отчаянно хотеть этого, я не смогу все время быть рядом с тобой. Я знала, что не справлюсь, – и так оно и получилось. Так оно и продолжается. Но тогда я дала тебе ответ точно такой же, какой даю сейчас и буду давать каждый следующий день.

Она смотрит мне в глаза и берет за подбородок:

– Твоя мама никуда не уедет. Никуда ты от меня не денешься.

И она никуда от меня не денется. От такого нескладного.

Хотя, как я понимаю, быть здесь со мной – это выбор. Папа сделал свой выбор. Мама тоже могла бы уехать, если бы захотела. Иногда я об этом забываю.

Когда я показал ей надпись, которую обновил для парка, она буквально вскрикнула – так она ей понравилась. Мой дурацкий знак. Она до сих пор хвастает им перед людьми.

– Давай поедем куда-нибудь, – говорит она. – Тебе давно пора развеяться.

Такая странная фраза может быть только в гороскопе.

– А у тебя нет занятий?

Она машет, словно гонит прочь это неуместное замечание. Занятия сегодня, может, и есть, но не для моей мамы. Мы с ней встаем и идем.

Она шагает вперед с самым что ни на есть храбрым выражением лица. Я не знаю, как ей это удается.

– Ты голоден? – спрашивает она.

– Нет.

– Даже для оладий?

– Даже для оладий.

Я никогда больше не буду есть.

– Куда ты хочешь пойти? Я отвезу тебя, куда угодно.