Думитру Попеску - Избранное

Крестьяне изрубили изгороди топорами, и огонь погас. Те, кто потрусливее, вообразив, что сгорят и дома, побросали вещи в повозки и хотели выехать за околицу. Лику, предчувствуя, что Оприкэ донесет на него отцу, ушел на выгон. Он знал, что до вечера отец успокоится, так бывало всегда. Когда Лику случалось набедокурить, он удирал из села, не то что Оприкэ.

Огонь вынудил всех выйти на улицу, так что Севастица больше не стучалась в ворота. Она сердито заговорила:

— Эх вы, сони, несчастные вы! Бабы ваши не рожают, нет у них крови в жилах, не поглядывают они весело. И сами вы обессилели, два гроша вам цена, ослабели у вас жилы, не играет кровь, больше вы не тешитесь с женами, одолела вас засуха, а Кэмуй измывается над вами, оседлали вас Кэмуй и засуха. Растеряли вы родню и друзей, делаете, что вам в голову взбредет, не хотите слушать никого: ни Жермэнару, ни Пэуникэ, ни Йоргу Кэпелича, — мните о себе, что вы семи пядей во лбу, сони! Когда привез Пэуникэ то, что привез, вы малость глаза разлепили, да все еще тянете кто куда. Не видите, что солнце стоит в небе, а святой Ангелаке, бедняга, крадет у вас даже яйца из-под наседок.

— Да оставь ты нас, бабка, — сказал кто-то уходя.

— Кто бабка, эй, кто бабка? Это ты бабка, не глядели бы мои глаза, как у тебя штаны от страха трясутся! Сам ты бабка, слышишь?! Посмотри сюда, ежели не веришь тому, что я говорю, посмотри на мои уши, нет у меня червонцев! Мне восемь десятков, и украл у меня червонцы вор, бандит, негодяй! Из-за него и не дает господь дождя, потому как он и над покойниками издевается, не только над вами. Он оставил тестя Костайке во дворе смердеть, чтобы псы на него лаяли, как на медведя, чтоб его загадили блохи да мухи, чтоб мыши по нему разгуливали. Мыши по его глазам бегали — Зорина сама видела, да и ребята Окешела тоже. Перемрете вы с голоду под заборами, как собаки, ежели дадите ему над вами изгаляться! Мало вам засухи, вы еще и Ангелаке себе на шею посадили! Ладно, целуйте его, куда хотите, а я пойду и разорву ему уши, как он разорвал мне, и стукну его по голове вот этой моей клюкой! Коли вы больше ни на что не годны — пойду я! Чего уставились, не видели меня еще, что ли? Как мухи зимой, хотите помереть, продали ему и плуг, и постель, и крышку с очага!

Бабка говорила, легонько тыкая людей кончиком клюки. Она обращалась к ним с вопросами, бранила, обвиняла и требовала, чтоб они не были рохлями. Все признавали ее правоту, но не всем хотелось ссориться с Кэмуем. Они боялись его. Особенно боялись Кэмуя старухи, которые с ненавистью смотрели на Севастицу.

— Этой ночью украли червонцы у меня, прошлой ночью — у другой, завтра украдут у третьей. А вы молчите!

Бабка трещала как сорока.

— Когда померла жена Окешела, Кэмуй слезами исходил так, что сердце разрывалось, а вы и поверили! Наплевать ему на жену Окешела! Он ей говорил, чтоб она спасибо сказала, что умирает, говорил и плакал, да в душе смеялся над ней. Плакал для того, чтоб вы поняли, что все помрете, как она, ежели не продадите ему и шапку с головы.

— Что ж ты раньше не хватилась нам сказать?

— А у вас что, башки своей нет? Я должна вам говорить, ваши глаза не видят, уши не слышат?

— Да что ж нам теперь с ним делать? Оскопить его, что ли?

— Нет, надо пойти и отобрать обратно вещи, — объявил Ион Большой. — Унесем домой плуги и постели. Все пойдем.

— У него на все бумаги, как же мы пойдем? И ружье у него есть!

— А у нас что, рук нет?

— Не годится, мы ведь отдали по закону, а закон…

— Какой тут закон? Как он у нас взял, так и мы у него возьмем! А долг вернем ему, когда будет чем вернуть.

— Сейчас только проснулись?

— А когда же?

— Чирей сперва созреет, потом лопается!

— И кобылу эту, Зорину, малость потреплем!

— Я тебе покажу «потреплем», — налетела на него бабка Севастица. — Мешает она тебе? Вот сломаю клюку о твою голову!

— Она — самая чертовка и есть! Она его подбивает, она берет у нас участки, а нам мешок кукурузы на шею вешает!

Ссору прервали близнецы Окешела, с ревом прибежавшие к отцу. Кэмуй поймал Оприкэ, который скреб ножом кирпичи его дома и уносил эту краевую пыль в черной тряпке. Близнецы умолчали о том, что Оприкэ ел кирпичную пыль; они рассказали только, что Кэмуй схватил Оприкэ в ту самую минуту, когда тот пролезал под изгородью, и избил так, словно Оприкэ коня у него увести хотел. И сейчас еще бьет.

— Он пьян вдребезги, — сказали хором близнецы.

— Он теперь все время ходит пьяный вдребезги, — заметила Севастица. — Налился цуйкой, как бутыль. Толстопузый, будь он проклят… И будь проклята его ложка, и бабка, что ему пуповину перерезала, и кобыла, что ему молоко давала, и дышло повозки его отца, и его лампа, и его пшеница! Чтоб гореть ему в огне, тонуть в воде, висеть в петле! Будь прокляты и вши, что его кусают, и его подштанники, и горшок, в котором он фасоль варит! — И, выговорив все это, она перекрестилась и пошла, опираясь на клюку, по дороге к дому Ангелаке. Все двинулись вслед за ней.