Думитру Попеску - Избранное

— Пусть сперва пойдет Пэуникэ, — предложил Фрице, — пусть скажет ему прямо в лицо… А мы обождем на улице.

— Фирайке, тебе он говорил, чтоб ты уронил заступ в колодец, а мне он и два мешка кукурузы дал, — вмешался Окешел.

— И ты взял у него? — рассердился Фирайке.

— Я спросил Пэуникэ, что делать. Он велел взять, я и взял…

— Чтоб его, жирного… — выругался Ион Большой. — Пошли к нему. — И он двинулся вперед.

Все последовали за ним. Фирайке взглянул на Пэуникэ. Тот улыбался.

Зорина разжигала печь, когда во двор вошел Пэуникэ. Ангелаке был в огороде. Зорина отбежала от печи, обняла Пэуникэ и стала целовать его, крепко прижав к себе. Он не мог ни шевельнуться — у Зорины были крепкие руки, — ни вымолвить слово — Зорина впилась ему в губы.

— Эй, — крикнул, увидя их, Ангелаке, — что это на вас нашло? Чего тебе у меня надо?

— Тебя надо.

— Так стосковался обо мне, что жену мою мнешь? Присмотри-ка, баба, за печью и оставь нас.

— Не кричи на меня, я не уйду! Не желаю уходить! — насупилась Зорина.

— Так буду топить я, а ты поговори с ним. — И Ангелаке подбросил в печь дров и начал раздувать огонь.

— Мне с тобой говорить надо, потому что это ты посылаешь своих подручных шарить ночью по домам, вырывать червонцы из ушей женщин!

— Чего доброго, слишком много найдется червонцев, — засмеялся Ангелаке. — Кабы было так, не чахли бы люди с голоду, а продали бы их мне.

— Они тебе и продали.

— А тогда как же я их граблю?

— Грабишь те, что не проданы. Бабку Севастицу не ты ограбил?

— Я?

— Признавайся, Ангелаке, — толкнула его жена, — ты, видно, и у себя в доме не способен сказать, что хочешь? Ну и что, если ты ограбил ее? Признавайся! Неужто боишься его, не видишь, что он едва на ногах держится? Признавайся! Тогда признаюсь я. Он не ограбил. Ну и чего ты еще хочешь? Тебе не нравится?

— Не нравится? — подал голос и Ангелаке.

— Нравится, прямо до смерти нравится. А когда у меня побывали, почему ворота не затворили? А?

— А что, твое богатство на улицу убежало? — подскочила к Пэуникэ Зорина, топнув ногой. — Не захотел он затворить ворота, ну и что?

— Не захотел! — И Ангелаке хлопнул ладонью по тетради в зеленой обложке, где он записывал все свои сделки.

— Чего орешь, кабан? Не ори, у меня ты ничего не купил, никакой власти у тебя надо мной нет. Думаешь, дрожу от страха перед тобой?

— Приходишь ко мне в дом и обзываешь меня, как тебе вздумается! — И Ангелаке схватил стоявшую возле печи деревянную лопату.

— Брось, — унимала мужа Зорина, шлепнув его по пальцам.

— Чего там брось, вот суну ему кочергу в пасть да вытащу через штаны, пусть изжарится, как баран!

— Изжарится, черта с два, — осадила его Зорина. — Лучше бы ты спросил, чего ему надо, он, видно, пришел что-то продавать.

— Что продавать? Нищету? Этого не покупаю.

— Может, он продаст что другое.

— Да что? Не был я у него в доме? Пустота. У него в доме засуха. Нищету не покупаю! — неожиданно рассвирепел Ангелаке.

— Ты, котище жирный, на одних воробьев и охотишься!

— И на мышей, таких, как ты. — Ангелаке, сразу успокоившись, опустился на стул.

— Чего ты хочешь? — спросила Пэуникэ Зорина. — Знаю я, что тебе здесь нужно. Ты пришел нам сказать, чтоб мы больше не обирали людей, не эксплуатировали их, как говорите вы, коммунисты. Чтоб больше не отбирали у них задаром землю, и плуги, и повозки, и нужники, и души. Чтоб больше не грабили, так? Это ты хотел сказать, да?

— Да, — подтвердил Пэуникэ.

— Ладно, но чего ты хочешь, сколько тебе дать, чтоб ты молчал? Мешка кукурузы хватит? Всю зиму проживешь. Мало одного мешка, хочешь два?

— Как два, даром? — удивился Кэмуй.

— Да не даром, несчастный, а за то, чтоб он молчал. Он должен молчать, словом не обмолвиться. Все село ты купил, кроме вот этого. Да не имущество у него осталось — имущества у него не больно много, — а язык. Вот за язык я и даю ему сейчас два мешка! Ну, берешь?

— Эх, Зорина, Зорина, сожрала тебя эта бесплодная земля! — И Пэуникэ повернулся, собираясь уходить.

— Погоди, — схватила его за плечо она. — Я знала, что не возьмешь, я тебя испытывала, и, если б ты взял, я от тебя отстала бы, забыла бы о тебе. Тебя нельзя купить, ты даже за меня не продашься. Да я и не хочу, не надобен ты мне купленный. У меня Кэмуй купленный-перекупленный, проданный-перепроданный, точно кляча.

— Что ты там болтаешь, баба?

— Сидишь смирно, кабан, дрянь ты! Он врывается к тебе в дом, на глазах у тебя жену твою лапает, а ты как воды в рот набрал, поссориться боишься! Ты самый первый на всю Жосень — и боишься, что поднимется на тебя село, словно они перед тобой не ходят по ниточке. Он пакость в твоем доме разводит, а ты отпускаешь его целым и невредимым! Возьми в руки кол да все кости ему переломай! Мне с ним, что ли, подраться, коли ты ве в силах защитить жену свою и дом? Вставай, несчастный, чего сидишь?