Думитру Попеску - Избранное

«Он опять идет к девушкам?» — спросил себя Тони. И только через несколько минут очнулся и отдал себе отчет в опасности положения: майор не шутил никогда.

— Да святится имя твое, господи, вразуми, господи, нас, грешных… — Ристя снова гнусаво запел, пытаясь отогнать охватившую их тревогу.

Тони почувствовал, как их дружба снова налаживалась, она была зыбкой, но все-таки оживала. Их ждал один конец, думал Тони, одна и та же участь, они не могли теперь думать по-разному. Это и сплачивало их так крепко. И все же у него было впечатление, что Ристя, несмотря на весь свой веселый вид, глядит на него сощурившись, мрачно. Не может его простить. Тони опечалился и сидел неподвижно, подперев голову руками.

Гораздо позднее он почувствовал, как кто-то легонько хлопает его по плечу. Он обернулся. Сербезан стоял у окна, глядя на небо. По плечу его похлопал Ристя — он наклонился над ним с протянутой рукой. Молча, движением руки он велел Тони взять то, что было у него в пальцах: кусочек сахара с выщербленным уголком.

Каким образом уцелел Константинеску, известно не было. Сербезан говорил, что тогда, когда их забирали, он отлучился в город. Этого быть не могло: если майор хотел арестовать их всех, он не дал бы Константинеску как раз в это время увольнительную. Несомненно, майор все подстроил заранее, наметил даже час, когда их должны были посадить под арест. У немцев не было никаких основания пощадить Константинеску. Он вовсе не проявлял себя как германофил. Константинеску был человек замкнутый и всегда с подозрением озирался вокруг, словно во всех видя врагов. Однако Ристя, знавший его ближе, утверждал, что по природе он вовсе не был угрюмым, он становился веселым лишь среди знакомых людей, на которых мог положиться. До войны Константинеску служил почтальоном в одном городке близ Ясс. Земли у них не хватало, и отец решил отправить сына в город искать работы, потому что в семье было много братьев, мал мала меньше. Он нашел себе службу на почте и через два года купил велосипед. С этого дня все стали с ним здороваться, словно знали его спокон веку. Велосипед сделал его человеком, шутил он. Теперь его замечали все. В городке насчитывалось не так уж много велосипедов, а Константинеску был дылда, и все узнавали его еще издали. Его звонок звонил у ворот, и женщины тотчас же выходили, зная, что для них есть письма. «Я стал большим человеком, — говорил Константинеску, — и посватался к девушке с табачной фабрики, единственной фабрики в городе. По воскресеньям я катал ее на велосипеде по окраинным улицам города, выезжали мы и в поле. Она любила, чтоб все время трещал звонок. Ее отец, завидев меня, приподнимал шляпу, словно я был префектом, а мать брала за руку и вела в дом. И ласково хлопала по плечу, ей почти не верилось, что я настоящий. Привалило им счастье, у них будет зять с велосипедом. На улице Пропэширий, где они жили, меня знали стар и мал. Велосипед сделал меня человеком. Я женился и научил жену ездить на велосипеде. Обучились мой тесть и теща. Каждое утро она брала велосипед и ездила на рынок за покупками: за морковью, сельдереем, капустой. Все выглядело прекрасно, однако с некоторых пор моя теща немножко загрустила. Велосипед у меня был, это правда, да кальсон не хватало. А они не заметили этого сразу», — говорил Константинеску.

С Ристей они были хорошо знакомы, поэтому Константинеску и рассказывал ему о своей женитьбе.

— Может, он дезертировал, — сказал Ристя.

Это была правильная мысль. Возможно, но не наверное. Во всяком случае, Константинеску не мог позабыть о них. Должно быть, он сообщит, что с ними теперь случилось. Но если он дезертировал до того, как их арестовали? Так или иначе, он мог оказаться им полезным. Он знал, что они находятся в этой части Трансильвании, на краю страны, оторванные ото всех.

— Не такой человек Константинеску, чтобы думать только о самом себе, — сказал Ристя, и эта мысль обрадовала их и обнадежила.

Они шагали по дороге, которую с обеих сторон сторожили подсолнечники, по той дороге, где прежде прогуливались Тони с Куртом. Шли окруженные винтовками, связанные. Впереди Тони видел поворот, там золотистые лепестки исчезали. За поворотом тянулся белый известняковый овраг. Их вели туда. Курт шел рядом с Тони, заложив руки за спину, с обнаженной головой, чтобы загореть на солнце. Ристя, Сербезан и еще трое шли впереди, почти в одной шеренге. Их связали друг с другом, чтобы они не могли убежать. Но у каждого одна рука была свободна. Майор не слишком опасался бегства. Сопровождавший их взвод был многочислен.