Думитру Попеску - Избранное

— Он не лишен чувства юмора, — говорил Курт, — командовать карательным взводом он назначил именно меня. Вероятно, хочет меня испытать, помучить. Знает, старая лиса, что мы вместе развлекались по ночам. Осел. Я тебе говорил, он находит наслаждение в страхе. И воображает, что и в смерти есть сексуальное наслаждение… Почему он не ходил к женщинам? Может быть, мы избавились бы от его философии неудачливого развратника…

Тони не отвечал ему. Он знал, Курт выполнит приказ, даже если он ему скажет, что это бесчеловечно. Курт ответил бы, что сам это знает. Возможно, он и сейчас не делал из этого проблемы: ему предстояло расстрелять какие-то номера.

И он полагал, что не соглашаться с майором, не одобрять его — этого совершенно достаточно. Фрондирование устраивало его, и ему казалось, будто он всего лишь выполняет приказ, а не совершает преступление.

Тони смотрел на Ристю — тот хромал. Ботинок натер ему ногу. Левую ногу он немного волочил, и на его лице читалось страдание: на пятках у него были пузыри, и, вероятно, они лопнули по дороге. Давно не надеванные ботинки пересохли. Лицо Ристи каждый раз так искажалось, как будто в ботинки, особенно в левый, была налита серная кислота.

— Мне нравится, что ты презираешь его, — сказал Курт. — Вы даже и не подумали просить его отменить решение…

В действительности они не видели майора. Он укладывал чемоданы. Курт объяснил: майор слабохарактерен, не хочет даже увидеться со своими жертвами, боится их.

— Мне нравится гордость твоих людей, — продолжал Курт. — Они не ноют перед лицом смерти… Восхищаюсь ими!

Он мог восхищаться искренне, все равно это ни к чему не вело. Все равно он их расстреляет. Теперь Тони почуял его истинную душу. Под внешним безразличием фактически скрывался преступник, такой же подлый и безответственный, как и майор. По-разному, но фашизм разрушил в них обоих все человеческое. Возможно, Курт не хотел признать этот факт и поэтому обзывал майора ослом.

Тони понимал, что надо было давно увидеть все это. Он жил слишком отвлеченной жизнью. Полагался на идеи, на человеческую природу. А необходимо было обеими ногами твердо стоять на земле. Он довольствовался идеями. Немцы не шутили, сейчас этот путь уже реальность, у него точный финал: овраг.

— Чертов ботинок! — И Ристя выругался, словно сейчас не существовало ничего важнее, чем пузыри на пятках.

Ристя остановился. Стоя на одной ноге, он сбросил левый ботинок.

— Что ты делаешь? — спросил Курт.

— Разуваюсь, чего еще делать?

— Не валяй дурака, как ты пойдешь босиком?

— И прекрасно пойду, — сказал Ристя и пошел дальше, держа ботинок в руке.

— Обуйся, — вежливо попросил его Курт.

— К дьяволу, разве сейчас уже не все равно?

Тони глядел на следы Ристи: один, широкий и глубокий, оставался от ботинка, другой, продолговатый, — точно от более слабой ноги, с ясно обрисованными пятью пальцами. Следы так отличались друг от друга, что можно было подумать, будто тут шли два человека.

Все желания этого солдата словно были и желаниями Тони. И он знал, что они не исполнятся. Сразу погибало все, все, что было прекрасно, — из-за одного патрона. Наперсток пороха, гильза и кусочек свинца. И все аннулируется, точно перечеркнули мелком заполнявшие доску алгебраические формулы.

— Русские здорово продвигаются, — сказал Курт. — Через день-два могут оказаться здесь. Если бы они этой ночью поторопились, вы были бы спасены… Ты сердишься на меня, Тони?

— Не будь тупицей, — ответил Тони. — Должно же у люден быть чувство собственного достоинства.

— Жизнь — это глупость, вот что! В ней нет ничего привлекательного. Почему надо плясать под дудку какого-то кретина? Мы все живем, как рабы, повинуясь тем, кто стоит выше… И строим себе иллюзии, будто мы свободны… Вздор! Это лестница, нижний подчинен верхнему… Каждому дана свобода душить того, кто стоит ниже, но каждый полностью зависит от того, кто стоит выше. Они держат в своих руках всю власть. Ты думаешь, я свободен? Я выполняю приказы осла — значит, и я осел, только поменьше.

Возможно, Курт говорил для того, чтобы дорога показалась Тони короче. Тони увидел, как Ристя, вырвав с корнем подсолнух, свободной рукой начал выщипывать семечки. А ботинок привязал к поясу, словно на том свете ботинок может ему понадобиться.

Ристя отдал ему кусочек сахара, это значило, что он простил его и хотел подбодрить. А Сербезан отдал сахар Ристе. Так без слов установилась между ними неразрушимая связь. В каком-то смысле Тони был рад: втроем легче умирать. Он не чувствовал себя одиноким. И тем, что в последнюю минуту он здесь, вместе с ними, он расплачивался за все — за ошибки, за нелепое доверие к Курту, за свою близорукость, неуверенность в вопросах политики, за свои блуждания и оторванность от всего, за то, что он не пошел по пути Адама. Но в то же время ему было жаль, что он умирает. Кто замкнет естественный круг, кто им отплатит вместо него? Конечно, дело не в мести в обычном, примитивном смысле слова.