Анатолий Ткаченко - Воитель

Напились ледяной, легкой воды, будто проглотили по большой порции мороженого, и вошли в дом Веруньи — небольшой, ухоженный снаружи, по-монашески скудный и чистый внутри. Кровать, столик, занавесочки, войлочный коврик на полу… Пахло полынью. На подоконнике сушились веточки полыни горькой. Иветта осторожно перешла комнату, стала рассматривать привядшую, до блеклой матовости выбеленную солнцем степную траву, как откуда-то сбоку подступил, обволок ее густой, дурманящий запах множества растений, словно повеял ветер с огромной цветущей поляны. Она обернулась. Маруся стояла у открытой двери в слабо освещенную кладовую, кивками звала к себе.

Какое-то время Иветта, онемев от удивления и восторга, не решалась перешагнуть порог кладовой, да и непросто было сделать это: на полках, скамейках, прямо на полу лежали связки сушеных трав, цветов, кореньев; пучки, связки висели по стенам, свисали с потолка. Ботанический музей, гомеопатическая аптека! Иветта начала, вслух перечислять, чуть трогая, вороша связки:

— Самбул, сафетида, гальбам… ит-сийгек — он ядовитый, им отравляются овцы… софора, сурана… Это степные растения, все лечебные, полезные, даже ит-сийгек: отваром из него опрыскивают сады…

— У нас есть пять яблонь и семь груш, — сказала Маруся.

— Для них, наверно… Дальше луговые ромашки, молочай, чистотел… А вот, вот лесные… Откуда? Медуница… Посмотри, цветки синеватые… Луковицы сараны, калгановый корень…

— Она сама выращивает. У нее около речки отгорожено, сеет, ухаживает.

— Полыни-то сколько! А вот, ой, чудо! «Даре мона́», или, по-простому, дармина, или цитварная полынь. Она растет южнее, в вашей степи ее не должно быть.

— Верунья далеко ходит.

— Потрясающая старуха! Послушай, наизусть помню: «Изящество и красота дармины идеальны, форма и цвет лаконичны и просты. Среди сонма полыней цитварная полынь — как породистый конь среди разномастных сивок. Стебелек дармины имеет форму кипариса. Все веточки густо усеяны мелкими, как бусинки, цветочными бутонами четко вылепленной яйцевидной формы с черепитчато-выпуклой поверхностью. Ничего лишнего. Никаких обычных для полыней волосков. Опушения нет». Вот оно какое, «цитварное семя».

— Красиво. Как стихи!

— Из дармины добывали кристаллическое вещество сантонин, лечили глистные заболевания. — Иветта двумя пальцами держала, рассматривала ломкий стебелек полыни. — Раньше ее заготовляли до ста тысяч пудов в год. Казахи получали за пуд шесть — восемь копеек, а в Германии он стоил девятнадцать рублей, их фирмы миллионы зарабатывали. Потом все заросли дармины арендовал оренбургский купец Савинков, построил завод в Чимкенте, обогатился на дармине. Вот она какая, «Даре мона». Дарит себя, даром бери.

— Интересно, спасибо! — Маруся взяла несколько веточек полыни, похожих на изящные деревца. — Для тебя, Верунья не заметит… Она вообще не жадная и разговорчивая бывает, только про свои травы молчит. И не показывает. Говорит: лишний глаз силу лекарственную убивает.

— А горькой пушистой нет. Все осмотрела.

— Может, такой вовсе не бывает?

— Находили. Правда, давно. — Иветта примолкла обиженно, точно ее нехорошо обманули, часто замигала ресницами, словно собираясь заплакать. — Я надеялась, думала, у вашей гомеопатки найду.

Маруся, все это время поглядывавшая в окна, заметила, как от речки, по огородам медленно поднимается Верунья с двумя снопами и косой на плече. Хмуро и пристально она озирала свой дом, будто чуяла в нем непорядок, и заспешила, одолевая огороды наискось.

— Глянь! — вскрикнула Маруся по-ребячьи испуганно и смешливо. — Побежали!

В ее доме они отдышались, попили холодного кваса, легли на широкую деревянную кровать: наступила полуденная мертвая пора отдыха. Спали они вместе, ибо кровать, некогда служившая Марусиным деду и бабке, а затем ее родителям, была настолько велика, что они могли укладываться «валетиком», делить ее подушками на две половины; укрывались отдельными одеялами и ничуть не мешали друг другу.

Несколько минут молчали, остывая в прохладных простынях, прислушиваясь к своему дыханию, к шорохам, неясным звукам за тяжелыми глинобитными стенами сумеречного дома: окна прикрыты ставнями, лишь в узенькие щели пробивались острые длинные лучики. Настоялась огромная, во всю степь тишина. Все оглохло, притихло. Попрятались куры, где-то на запруде, сунув под крылья головы, дремлют среди рогоза утки и гуси, полегли овцы, осел Федя прикрыл желтыми ресницами темные глаза, сонно поскрипывает жвачкой в своем пахучем прохладном стойле. Чудится, само небо, отяжелев от непосильного зноя, прилегло на степные каменные увалы, чтобы к вечеру, проводив на покой солнце, вознестись сине и высоко.