Анатолий Ткаченко - Воитель

Старой Груне было приятно доение — ее освобождали от назревшей тяжести молока, — она изогнула шею, шершаво лизнула Марусю в щеку. «Ладно-ладно, знаю, что умница, — похвалила ее Маруся и скосилась на Иветту. — Да дои же ты Светку, а то вымя у нее лопнет!» Иветта схватила сосец, упругий, теплый, стиснула, потянула вниз, он вроде бы пискнул, струйка молока согрела ладошку, потекла по руке до самого локтя. Коза Светочка глянула на нее черным заслезившимся шаром глаза, жалобно, растерянно бекнула. И тут же Иветта получила крепкий удар в бок, упала вместе с ведерком и стульчиком. Еще раз хотела поддеть ее старая возмущенная Груня, но Маруся успела вывернуть рога «принципиальной» козе, оттащить ее в сторону, наговаривая Иветте: «Простите, пожалуйста, я даже не подумала… Вот дикая скотинка, защитница дурная!.. Идите в дом, я сейчас, быстро управлюсь». Маруся подоила обеих коз, разнесла гуртовикам парное молоко на завтрак, и вдвоем они, уже смеясь, выпили тоже по большой кружке. «Я тебе Грунькиного налила, у нее гуще, вкуснее, назло ей… А Светочку ты будешь доить, она ласковая, только чтобы старуха не видела: жалеет, защищает свою дочку».

Иветта полола траву, подвязывала кусты, дышала резкими запахами помидорных листьев, такими радующими (ей даже вспомнилось: ведь ее отец давным-давно, в молодости, работал сельским агрономом!), и все равно не отпускала, мягко стискивала горло, слезила глаза обида: боже мой, ее ударила однорогая бородатая коза! За что? Она не хотела чем-либо досадить этим лохматым скотинкам, кормящим вкусным молоком людей. Пусть кормят, но пусть знают: они всего лишь животные! А Маруся не наказала, не побила нахальную Груню, хоть готова была в ноги поклониться, попросить за нее прощения. Здесь и ободранная курица-несушка в почете. Уравнялись животные и люди, рай для четвероногих и крылатых. Потому-то и свихнулся Ходок — захотел превратиться в сайгака.

Маруся прополола, подвязала кусты своего ряда, пошла навстречу Иветте; когда они сошлись, сказала, таинственно осмотревшись кругом:

— Знаешь, Верунья говорила — сайгаки на могилу Ходока приходят. Обязательно в лунную ночь. Придут и всем табуном кружатся вокруг камней, которые вместо памятника. И еще говорила, будто сайгачонок появился, похожий на человечка.

— Ты же в школе восемь лет училась! — от изумления выкрикнула Иветта. — И веришь глупым наговорам своей Веруньи-вруньи!

— Нет, она не глупая. Может, ей померещилось, старая… А так она очень памятливая: тысячу трав знает, деда Мотю прошлой зимой вылечила ядом змеи Ульяны — очень радикулитом страдал.

— Лучше бы она показала мне свои травы, чем издали зыркать да прятаться. Ты обещала сводить к ней.

— Вот сейчас закончим, пойдем на пшеницу, там она, может, с тобой познакомится. — Маруся вздохнула протяжно, по-старушечьи, наверное повторяя один из озабоченных вздохов Веруньи. — Понимаешь… она боится вас… говорит, беда от вас будет.

— Еще новость! Разбудили вашу спячку, живые голоса услышали, да?

— Мы мало спим…

— Я не о том. Уединились вы тут, одичали. Неужели к людям не тянет?

— Мы тоже люди…

— Нет, это вас нужно в психбольницу, всех сразу, на «скорой помощи». Ужас! Вернусь, буду рассказывать — никто же не поверит.

Маруся наклонилась, дергая руками траву, и засмеялась отчужденно каким-то своим мыслям: так смеются, когда знают, что рядом никого нет.

До злости обиделась Иветта Зяблова, едва не крикнула: «Почему ты нахально изображаешь из себя старшую?» И не смогла, конечно, ибо юная гуртовичка не ведала нарочитости, была старшей по естественному праву хозяйки. Ее мало интересовали рассказы Иветты о московской жизни: слушала, кивала: мол, верю, есть такая жизнь, да нам-то что — не наша ведь. Иветта напевала ей модные шлягеры, говорила о популярных во всем мире ансамблях «АББА», «Бони М», о музыкальных стилях рок-н-ролл, поп, диско; показывала, как танцуют в дискотеках — современных танцзалах, где музыка и светомузыка льются отовсюду: звучат, светятся стены, потолок, пол; человек забывает себя и все на свете, существует в ритмах и полыхании света, избавляется от суеты быта, несчастий, забот — и лечит ритмом свою стрессовую психику. Спрашивала, неужели Маруся может обходиться без телевизора — в интернате же смотрела телевизор? — без подруг, кинофильмов — одна среди стариков, если не считать Леню-пастуха, который слегка «с приветом»; пусть Леня хороший, нравится ей, но не заменит он всего человечества: человек потому и стал человеком, что стремился к общению.