Анатолий Ткаченко - Воитель

Авенир полуулыбнулся, полусощурился: мол, звучит, да ведь и лучше можешь.

— Понимаю: «спечет» не нравится. Так это я для ритма. «Испечет», «сделает», «сотворит» не подходят. Бывает так в поэзии. Зато насчет аромата точно:

— Классика, — похвалил Авенир. — Правда, немного под Козьму Пруткова.

— А я под всех. Степь широкая, времени много… Когда уехал из Седьмого Гурта — забыл, как рифмуются строчки; вернулся — сами рифмоваться стали… Давай вместе: я одну, ты одну? Начинаю:

Авенир неожиданно для себя быстро прибавил:

Леня-пастух, предовольно тряхнув чубом:

Авенир:

Леня-пастух:

Авенир погрустил с куском кизяка в руках и по-мальчишески восторженно выкрикнул:

— Ну, что я тебе говорил? У нас стихи сами сочиняются.

Леня отсек очередной пласт кизячного каравая, к середине более тучного и сырого, порубил его на криги, помог Авениру перетаскать для укладки, сел передохнуть.

— Здесь человек себя слышит… Вы удивляетесь: как они могут в такой глуши, отсталости? Но я тебя не буду спрашивать, как ты можешь дышать гарью и пылью, толкаться в метро, автобусах, психовать в магазинных очередях; как ты можешь быть одной миллионной частичкой толпы. Понимаю: цивилизация, прогресс, НТР. Человечество не может остановиться, оно выйдет за пределы Земли… Я не против, все так и должно быть. Но человечество ведь из отдельных людей: один летает, другой шоферит, третий — Гелий Стерин или Авенир Авдеев — делает науку. А четвертый, десятый, пусть тысячный хочет жить в Седьмом Гурте. Такой он ненормальный — весь для своей души. Жива моя душа, и я чувствую: нужен на земле. Такая душа тоже полезна людям. Вообрази, где-то в африканских джунглях обитает неизвестное племя. Вообразил? Хорошо. А теперь спроси себя: хотел бы ты, чтобы не было этого племени? Вымерло или пожрали его хищные звери? Правильно, нет. И я не хочу. Значит, понимаешь меня: пусть один метро строит, другой кизяк месит. Лишь бы по воле, по желанию. Потому мы и люди: я люблю шагающего по Луне, он любит пасущего овечек. Заочно опять же, как могут только люди. — Леня-пастух засмеялся по-своему, доверительно, во всю белизну зубов, опустил сухую, по-птичьи цепкую ладонь на плечо Авенира. — Умно я философствую?

— Вполне. Особенно это, как просветление: человек, чувствующий людей, не одинок. Нигде. Все мы — в чувстве, любви. В обратной связи.

— Правильно, обратной. Чем дальше вперед, тем глубже назад.

— В историю?

— И природу. За это погиб Ходок.

Они вместе посмотрели туда, где над горбом рыжего увала розовато высвечивался закатным солнцем черный конус из дикого камня, а вершина — камень-шар — вроде бы горела красным огоньком, точно маяк в бескрайней пустыне, напоминающий… О чем? О гибели смелых, о невсесилии человека?.. О грусти? И все-таки о человеческой одержимости — постигнуть, познать, ибо только глазами человека природа может увидеть себя, его разумом осознать свою суть.

— Ты что-нибудь сочинил про Ходока? — спросил Авенир.

— Не смог. Две строчки всего:

— Очень точно, Леня. Даже я подумаю — и зябко делается…

Принялись за работу. Рубили, складывали на просушку кизяк. Сняли рубашки. Кизячная пыль недвижным, нежно-опаловым пластом лежала над тырлом, едко щекотала потную кожу. Хотелось ветерка. Но предзакатная степь была нема: она перемогла знойный день и еще не поверила в ночную отдохновенную прохладу. И было до перехвата дыхания желанно думать, что скоро, едва лишь солнце падет за увалы, можно будет окунуться в чистейшую воду родниковой речки Гурт.

Они уже зачищали тырло, когда появился Гелий Стерин. Шел он от запруды по тропе в темно-серых брюках и зеленой рубашке, очень опрятный и праздничный после заношенной джинсовой робы, волосы, лысина влажно поблескивали, в руке — красные отжатые плавки (только что искупался), и шел он так, будто хотел пройти мимо, щурясь на провально-светлое небо у кромки почерневшей степи; по виду, походке, по чисто выбритым щекам и укороченной бородке он был нездешним, достепным Гелием Стериным, и этот его неожиданно резкий возврат к своему истинному состоянию означал, что он, исхудавший больше друзей, окреп телом и, пошатнувшийся нервно, укрепился духом.