Анатолий Ткаченко - Воитель

— Жуть какая, — прошептала Иветта.

— Это без привычки, — тоже шепотом ответила Маруся.

— Как ты здесь можешь?

— Везде должны жить люди.

— И правда: не будь вас здесь, мы бы погибли.

— Спи. Вечером нам гусей щипать, дед Мотя двух зарубит.

И Иветта легко, покорно уснула.

Слушая ее сонное дыхание, детские жалобные всхлипы, Маруся так размышляла о ней. Хорошая Иветта, хоть и капризная. Да в городах все такие — жизнь неспокойная. Попробуй проучись десять классов, потом в институте пять лет и думай еще, как стать кандидатом наук. Много читать, писать надо. Она настойчивая, Иветта, ее учили добиваться цели ученые родители: одна в семье, должна оправдать их надежды. Оправдает. Найдет полынь горькую пушистую, выделит вещество для лечения гипертонии, спасет своего отца. А что здешней жизни не понимает, уговаривает ее, Марусю, уйти отсюда — за это на нее обижаться нельзя: привыкла к удобствам, богатым магазинам, танцам в чудных дискотеках. Даже после интерната Марусе первое время все противным тут казалось…

И красива Иветта. Зеленоглазая, светловолосая, нос прямой, губы точно нарисованы, ресницы длинные — прямо-таки русская лада! Маруся думала, что такие бывают лишь в деревнях, да и то в каких-нибудь рязанских, смоленских, а не в степных, где все маленькие и коричневые. Видно, родичи ее недавно стали москвичами… Иветте, конечно, больше подходит Гелий Стерин — очень умный, очень волевой, очень столичный. Он черный, она белая — детишки чудо какие будут! Авениром она станет командовать, Авенира жалко… А так она очень, очень хорошая…

Маруся тоже уснула. Нигде так глухо, обморочно не спится, как в полдневной знойной степи.

Вчера Авенир Авдеев и Леня-пастух месили кизяк на тырле — овечьем загоне возле речки; месили, раздевшись до трусов, поливая тырло водой. Сегодня вечером пришли с лопатами резать огромную серую лепешку подсохшего кизяка.

— Красиво? — спросил, смеясь, Леня. — Кто как: одни лес рубят, торф, уголь, нефть добывают… Мы овечий навоз месим на топливо.

— Да. Консервированная энергия, — ответил Авенир.

— Можно сказать: гуртовская энергетика.

— Точнее не определишь. Именно так. Да еще с замкнутым экологическим циклом: овечки поедают траву, овечьим навозом люди обогревают свои жилища, золой удобряют землю, чтобы лучше росла трава.

— Никакого загрязнения!

— Но и… — Авенир тоже рассмеялся, — никакой НТР.

Леня повертел сокрушенно головой: мол, это так, ничего не скажешь — отсталость, первобытность, однако проговорил с простенькой доверчивой улыбкой:

— А мне нравится здесь. Я, наверно, пастухом родился. Не выдержал цивилизации.

— Отдохнешь — заскучаешь…

— Нет. Я нашел свое место. Правда ведь, каждый человек должен найти свое место? Не найдет — плохо человеку.

— Истина.

— Ну, вот и давай работать. Твое место тоже пока здесь.

Взяв штыковую лопату, Леня ровно отсек край кизячной лепешки, порубил его на аккуратные криги, совковой лопатой подрезал их снизу, сказал:

— Носи к бугорку, там складывать будем.

Криги кизяка, сыроватые от земли, были плотны, увесисты, пахли душно залежалыми травами, овечьим потом. И удивительно: дышать спекшимся на солнце навозом, носить его голыми руками было даже приятно, словно когда-то давным-давно Авенир месил и сушил кизяк, а теперь вернулся к привычному делу. Он сам начал выстраивать пирамидку из кусков кизяка, кладя их сыроватой стороной кверху и так, чтобы свободно продувало ветром.

— Красиво получается, — похвалил Леня, — только шибко высоко не надо: беркут сядет, повалит.

Он сух, жилист, в пожелтелой солдатской гимнастерке и таких же брюках — донашивает крепкую армейскую одежду, — в удобных ичигах-сапогах, как у старейшины Матвея; вместо головного убора шапка густых, вьющихся русых волос. Безунывно голубоглаз, щедро белозуб. Свой род он ведет от первых приаральских казаков, сосланных на окраину империи за бунтарство, и этим объясняет привязанность к степи, пастушеству, вольной жизни. Он поэт, музыкант, философ, но все по настроению, веселой или доброй охоте, не терпит и малого принуждения. Болен ли он еще? Нет. Степь вылечила. Странен — да. Этой пустынной страной, странствиями по ней.

Наедине Леня-пастух всегда поет или рифмует стихотворные строчки. Он и сейчас не замолкает, ибо привык к Авениру.

— Слушай, — говорит.