Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Пакита упрямо мотает головой:

– Может, так оно и есть, но, что бы ты ни говорил, я уверена: все-таки она славная.

А через секунду:

– Иначе ее сын не был бы таким славным парнем.

И наконец, в качестве решающего аргумента:

– Вот так-то!

Она меня обезоруживает.

Я не желаю спорить с ней, объяснять, что характер далеко не всегда переходит по наследству от отца или матери, что зачастую он выковывается в житейских невзгодах, формируется под влиянием других людей, что власть генов не безгранична – на наше счастье. Я знаю Пакиту, знаю ее волшебный мир. Она выросла среди глупцов и безнадежных эгоистов, в атмосфере вроде той, что описана в романах Золя, однако в приторной, яркой, как леденец, вселенной, которую создала ее фантазия, даже отъявленные негодяи заслуживают снисхождения. Сейчас она задумчиво произносит:

– Говорят, Ренн – симпатичный городок.

Насар вздыхает, смотрит на меня со смущенной улыбкой и, взяв Пакиту за плечи, тихонько подталкивает ее к двери:

– Пойдем-ка, не будем мешать ему распаковывать вещи.

Я слышу, как в коридоре Пакита спрашивает громким шепотом:

– А в чем дело? Что я такого сказала?

Пакита расстроена. У нее нет детей, и это ужасная несправедливость, потому что сердце у нее поистине материнское. Вот почему сейчас, несмотря ни на что, она ставит себя на место моей матери и приписывает ей свои собственные чувства. Она выбивается из сил, стараясь убедить меня в своей правоте, пускает в ход все слова, какие только знает:

– Ты должен поговорить с матерью. У людей не может быть нормальных отношений, если они друг с другом не разговаривают. Ты ничего не знаешь о ее жизни. А раз не знаешь, не имеешь права ее осуждать.

Еще чуть-чуть – и Паките удастся заронить в меня сомнения.

Может, я и правда должен попытаться встретиться с матерью? Но если мы увидимся, что я ей скажу?

Мы абсолютно чужие друг другу люди, причем я знаю ее еще меньше, чем она меня, поскольку тетя Жизель вроде бы что-то рассказывала ей обо мне.

Моя мать – это ничто, зияние, пустота.

Я не узнал бы ее, даже если бы мы встретились на улице – что уж говорить о свидании в тюрьме? Я видел ее только на фотографиях, где ей нет еще и двадцати трех лет. Отец успел основательно почистить все альбомы. Сейчас ей за шестьдесят, наверняка она разжиревшая, вся в морщинах, под глазами мешки, волосы вылезли, здоровье подорвано алкоголем, наркотиками и проституцией, тело покрыто уродливыми, выцветшими татуировками.

Я посмотрел в интернете, за какие преступления дают тридцатилетний тюремный срок. И пришел в ужас. Убийство, отравление, акты варварства, вооруженное ограбление, вымогательство, похищение или незаконное лишение свободы, и это еще не самое худшее. По статистике, в общем числе преступников, отбывающих заключение, доля женщин составляет менее четырех процентов, а это значит, что моя мать, скорее всего, душевнобольная. Опаснейшая психопатка. Я должен радоваться, что она меня бросила.

Одно несчастье спасло меня от другого.

– Да, но все-таки… – не сдается Пакита.

Она смотрит на меня взглядом наказанного ребенка. И мне начинает казаться, что я – последний мерзавец.

Я перевожу взгляд на Насара. Он качает головой, словно хочет сказать: «Вообще-то она не так уж и не права»…

Боюсь, придется их огорчить: я не меняю своих решений. Сказал, что не поеду в Ренн, – значит, не поеду.

Охранник тюрьмы любезен, как цепной пес.

Я назвал ему свою фамилию, адрес, цель посещения, даже предъявил удостоверение личности, но он все еще сверлит меня подозрительным взглядом. И отводит глаза только затем, чтобы опасливо взглянуть на фургон, припаркованный прямо перед его будкой.

За рулем сидит Насардин, он на предельной громкости слушает песню Шерифа Хеддама и неотрывно смотрит вдаль, у него трехдневная щетина и вызывающе арабская физиономия.

Охранник рассматривает его с профессиональным недоверием ровно столько времени, сколько нужно, чтобы мысленно составить фоторобот, потом снова переключается на меня.

В нем чувствуется настороженность.

Я повторяю:

– Мне сказали, что здесь находится моя мать.

Он опять таращится на меня, и от его взгляда во мне вспыхивает чувство вины. Не могу сказать, чем именно я провинился, но, по-видимому, чем-то серьезным.

– «Сказали»? Кто вам сказал?

– Моя тетя.

– Ваша тетя?

Интересно, долго он будет повторять за мной? Но я не сдаюсь: