Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

– Да, – бормочу я.

Он снова спрашивает:

– То есть Кэти Буко?

– Да, – повторяю я, не вполне поняв смысл вопроса, и на всякий случай делаю шаг назад. Если речь идет об особо опасной преступнице, бежавшей из тюрьмы, я не хочу, чтобы в меня всадили пулю.

Но охранник, наоборот, расцветает от радости:

– Почему вы сразу не сказали?

Затем:

– А я не знал, что у нее есть сын!

Думаю, она и сама уже этого не знает.

Пожилой хлопает молодого по плечу:

– Он имел в виду Кэти! Кэти Буко! Да нет же, ты ее знаешь, это Мама-Мишка!

Нахмуренное лицо молодого охранника моментально разглаживается, и он восклицает:

– Почему вы раньше не сказали?

В ответ я улыбаюсь дурацкой улыбкой.

А что еще мне оставалось?

Катрин Негруполис, урожденная Буко, она же Кэти, она же Мама-Мишка, не сидит в тюрьме города Ренн: она там работает.

Если бы я дослушал рассказ тети Жизель до конца, вместо того чтобы удирать от нее, как полный кретин, я бы знал это. Моя мать работает воспитательницей в детском саду при тюрьме, и ее прозвали Мама-Мишка, потому что в свободное время она занимается сбором мягких игрушек для своих подопечных. Эти малыши живут там постоянно, объясняет мне охранник, ведь женщинам, которые рожают в тюрьме, разрешается держать ребенка при себе только до полутора лет.

Говорят, мамочки обожают ее, а она обожает малышей.

«Но вам не повезло, сегодня у нее выходной», извиняющимся тоном сказал охранник. Я не решился признаться, что, напротив, очень этому рад, поскольку единственная цель моего приезда – доставить удовольствие двум ненормальным, которые притащили меня сюда. Я притворился, будто очень расстроен. Сказал охраннику, что приду в другой раз. И взял с него слово, что он сохранит мой сегодняшний визит в глубокой тайне: я хочу сделать маме сюрприз. В ответ он заговорщически подмигнул мне. Все в порядке. Мы с ним друзья.

Моя мать обожает малышей и посвятила заботам о них больше тридцати лет своей жизни. Тут есть над чем задуматься. А вдруг все эти годы она заботилась о чужих младенцах, чтобы заглушить укоры совести, заслужить прощение у некоей высшей силы за то, что бросила меня? Или она стремилась найти утешение после того, как потеряла старшего сына? С другой стороны, что, если мои психологические изыскания – полная чушь и не имеют ничего общего с действительностью?

Насардин пьет пиво и не отвечает. Он понимает, что я должен выговориться, описать ситуацию, как я ее вижу, а поделиться своим мнением он еще успеет. Пакита не так терпелива, она покашливает, ерзает на диванчике, я чувствую, что она умирает от желания высказаться. Я вопросительно поднимаю брови.

Сияя, она выпаливает:

– Я же тебе говорила!

А затем:

– Я была уверена, что твоя мама очень славная! И теперь ты сам видишь: она не сделала ничего плохого!

И еще:

– Ты должен быть доволен, ведь после стольких лет разлуки вы с ней наконец увидитесь.

– Нет.

Пакита застывает с раскрытым ртом. Затем нервным движением одергивает футболку, которая задралась на животе. В результате ее груди чуть не вываливаются из декольте, и это не ускользает от внимания бармена. Насардин устремляет на него ледяной и неподвижный, как у эскимосской лайки, взгляд. Бармен отворачивается и возвращается к своим делам, посасывая порез на указательном пальце: он так возбудился от увиденного, что разбил бокал.

Насар смотрит ему вслед, затем легким движением поднимает повыше вырез на футболке Пакиты. Сама Пакита ничего не заметила.

– Как это «нет»? – спрашивает она.

Труднее всего было объяснить Паките, что я и не собирался «говорить» с матерью. Единственное, чего я хотел, – узнать, где она. Понимаю, это было глупо. Нет, я не спросил ее адрес.

Нет, я не был уверен, что в один прекрасный день навещу ее.

– Я не утверждаю, что этого вообще не будет, но на данный момент ничего определенного сказать не могу и не желаю задаваться этим вопросом.

Почему? Да как вам сказать… Всего несколько дней назад я был обречен умереть, так и не увидевшись с ней, – стоит ли менять ход истории?

– Я прожил жизнь без нее, собирался умереть без нее. Мы с ней чужие. Нет, я не чувствую к ней ненависти. Все гораздо хуже: мне на нее плевать.

Насардин слушал и молчал. Думаю, он пытался меня понять – хоть это и было ему очень трудно, – пытался исключительно из любви ко мне. Сам он эмигрировал почти сорок лет назад, и за все это время виделся со своими родителями только дважды. Потом они умерли, там, в Алжире. Не увидеться с матерью, пока это еще возможно, – такое у Насардина в голове не укладывается. Но он знает, как я жил раньше и что пережил совсем недавно. Знает, что несколько дней подряд я переходил от озарений к открытиям, от ошибок к заблуждениям, сталкивался с ложью и обманом. Все, что я считал реальностью, оказалось иллюзией. Дамоклов меч, висевший у меня над головой, был сделан из папье-маше; впрочем, с меня, пожалуй, было довольно и этого, ведь в итоге мне пришлось сражаться всего лишь с ветряными мельницами, а для победы над ними много смелости не требуется.