Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Туалет находился на другом конце коридора, и дверь там не закрывалась.

Кто-то – вероятно, один из моих предшественников – вывел на стене туалета несмываемой краской: «Нас…ать на начальство».

Трудно найти более подходящее место для подобного заявления.

В моем кабинете из архивных материалов были всего-навсего три большие серые папки из стали с проржавевшими углами. Одна называлась «Спорные случаи», вторая – «Текущие дела», третья – «Закрытые дела».

Две первые папки были пусты.

Третья уже не имела ко мне отношения.

Несколько недель спустя я начал удирать из офиса среди дня, как школьник с уроков. Когда мне становилось невмоготу, то есть меньше чем через час после начала рабочего дня, я брал под мышку стопку бумаг, спускался на лифте на первый этаж и быстрой деловой походкой выходил из министерства, озабоченно поглядывая на часы. Снаружи перед дверьми всегда стояла группа коллег, регулярно травивших себя никотином. Я приветствовал их взмахом руки, не сбавляя шага, пыхтя и встряхивая головой, как человек, изнемогающий от непосильного труда.

Ни разу меня не спросили, куда я иду. Это не имело никакого значения. Я мог уходить, возвращаться, мог вообще не являться на работу, поскольку уже превратился в одно целое с должностью. Или, вернее, должность поглотила, переварила меня. Высосала изнутри.

Я стал прозрачным.

Когда я впервые самовольно покинул рабочее место (всего на десять минут), то каждую секунду смотрел на часы и вернулся бегом, смущенный и пристыженный, готовый поклясться, что больше такое не повторится. Но постепенно, раз за разом, мои отлучки становились все длиннее. И в итоге я стал появляться на работе только в начале и в конце рабочего дня. Причем, как подобает образцовому служащему, никогда не опаздывал и никогда не уходил раньше времени. В хорошую погоду (если лил дождь, я читал путеводители, взятые у Насардина, либо зависал в интернете) я уходил уже через четверть часа после прихода на службу и бродил по улицам. Я не боялся случайной встречи с кем-то из коллег, поскольку был уверен – на все сто! – что никто из них не узнает меня в лицо.

Иногда я заворачивал к знакомому фургону, чтобы съесть блинчик. В этих случаях приходилось врать, что у меня деловая встреча в городе или что в министерстве забастовка. Ведь Пакита и Насардин не знали, что такое отпуск или отгул, а слова «удрал с работы» показались бы им абракадаброй.

Для некоторых работа – это святое. Что ж, у каждого своя вера. Я – за веротерпимость.

А еще я ходил в кино, посещал книжные магазины, осматривал музеи, выставки и дорогие бутики. И тем не менее я изнывал от безделья, словно пес, у которого вывели всех блох. Ничто не могло заинтересовать меня по-настоящему. Хоть у меня и не было календаря, я, помимо собственной воли, мысленно зачеркивал каждый прожитый день. В глубине души я был смертником, неспособным думать ни о чем, кроме даты исполнения приговора.

Казалось бы, во мне должно было пробудиться желание действовать, сняться с места, наслаждаться каждым днем жизни, как бесценным сокровищем, но нет, я делал то, что делают все, – попусту терял время, расстраиваясь, что оно бежит слишком быстро.

Я жил словно в запертом зале ожидания, захваченный одной мыслью – мыслью о дне, когда мне исполнится тридцать шесть лет.

Я начал путешествовать – не удовольствия ради, а чтобы попытаться осуществить свой давний план: ездить по всему миру, не имея с собой ничего, кроме паспорта и зубной щетки.

Я садился в самолет, умирая от страха, с целой кучей всевозможных страховок, с полным чемоданом лекарств и очередным разговорником, в котором заранее успел найти и выучить наизусть самые важные фразы: «У меня болит – голова – живот – здесь выше – ниже – левее – правее! Мне нужен врач! Где здесь полицейский участок – ближайшая больница? У меня украли чемодан – документы – деньги! Выпустите меня! Мне нужен адвокат».

А ведь, по идее, я должен был отправляться в дорогу, не делая никаких прививок, засунув руки в карманы и беззаботно посвистывая: ведь я точно знал, что не умру до тридцати шести лет.

Вернувшись из очередного путешествия, я рассказывал коллегам, как это было прекрасно, как захватывающе. Я всячески давал им понять, что ездить по миру – главная радость моей жизни. Некоторые даже считали меня искателем приключений, органически неспособным сидеть на одном месте. И никто не подозревал, что расстаться с привычной обстановкой мне было так же трудно, как желторотому птенцу оторваться от родного гнезда. И чего ради? Чтобы создать иллюзию, будто я живу полной жизнью? Если такова была моя цель, я ее не достиг. Ибо сколько бы я ни заставлял себя мотаться по свету, в каждом путешествии самым ярким и волнующим был момент, когда моя нога касалась посадочной полосы аэропорта на родной французской земле.