Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Когда же очухался он на предзакатном ветерке, тогда и осознал в себе одну лишь добрую сторону жизненного своего предназначения. Всё наносное, срамное, виноватое подчистую было из него выбрано, выскоблено, вымыто, и половики новые постелены…

Сам же горбун в тот раз еле-то еле до Пересмеховых добрался. Обессиленный, свалился он на лежак в боковухе, которую отвёл ему Изот, и взялась его лихоманка трясти. С неделю, бедный, мотался в бреду, всё что-то клокотал на немом своём языке, корчился от боли так, словно горели в нём и никак не могли сгореть Павелкины грехи. А то вдруг взмахивал он руками, подавался грудью вперёд, готовый как бы улететь, но падал на спину, выгибался и стонал. Можно было подумать, что горб его нарывал, как громадный чирей.

Деревня была обеспокоена горбуновой немочью. И хотя люди не желали ему смерти, однако же были забедованы тем, каким таким путём удалось горбатому чужероду навести полный порядок в Павелкиной натуре. Сам Дрёма на этот вопрос ничего понятного ответить не сумел. Пытался он, правда, доказать людям, будто бы горбун поменялся с ним душою: отдал Павелке свою, мечтательную, крылатую, в себя же принял Павелкину, изъеденную грехами, навроде червивого гриба. А тело, дескать, горбуново, не привычное до гнили, взялось противиться перемене такой – вот и горит оно, и выгибается. И гореть будет, покуда худая в нём Павелкина душа не переродится в чистую.

Люди слушали Дрёму, да не верили.

– Ври, но знай меру, – говорили. – Как это может статься, чтобы душа человечья воробьем порхала? Сам ты ничего путём не понял. Проспал. А потому не сочиняй.

Поверить-то Павелке никто не поверил, но получилось так, что именно с его фантазии стали именовать горбуна Летасою – на теперешнем языке, выходит, мечтателем. Затем как-то само собою добавилось к этому имени Кувалдино изначальное определение, и получился из таёжного выходца Летаса Гнутый.

За то время, покуда Летаса Гнутый вспорхивал руками – порывался улететь с горячей своей лежанки неведомо куда, Кувалда торопился разгуляться по улице по деревенской. Туда идёт – поближе ко дворам одной стороны держится, обратно – другую только локтями не задевает. Руки у Геньки на пояснице под широким пиджаком сцеплены. На морде прямо-таки царский указ написан: кому-де охота узнать, какой в указе смысл, ступайте ко мне поближе – мигом растолкую…

Разве тут не начнёшь думать о Летасе как о человеке, посланном свыше? Разве тут не станешь бояться, что горбун и в самом деле может оставить грешную землю да упорхнуть в небо?

Но так думали одни селяне. Другие же говорили обратное:

– Господь за добрые дела не карает. Это черти Гнутого вяжут. Задолжал чего-то там им дьявол этот страшный.

– Не-ет, – успоряли первые. – Ежели б да Летаса состоял во дьяволах, тогда доложите нам, сделайте милость, с каких это пор, с какого времечка на земле нашей развелось такое сатаньё, которое подвизалось бы загибших людей на человеческую дорогу выводить? Не-ет! Тут дело похитрее будет. Об нём надо бы думать оч-чень сурьёзно, да и не нашими головами…

Оно и в самом деле: таёжному мужику-тугодуму завсегда было привычнее делом размышлять. Не зря же он сам об себе и по сей день говорит, что русским глазам не верится – дай руками пошарить. Только и расшариваться-то больно долго не было у него поры: заботы со всех сторон тянули да рвали его, точно дурные собаки. А разумению, чтобы до смекалки добраться, покой нужен да тишина. Но ведь смекалка – штука нетерпеливая. Без дела она быстро закисает. Тут и подворачивается ей какая-нибудь несуразица. И начинает она на кислятине свою стряпню заводить – из чужих круп да нашу кашу варить. И такое порой свинячье едало выстряпывается, что разборчивому человеку никак невпроглот.

Ну так ведь… разборчивому.

А наш Федот и голик сожрёт.

Как при таком деле не вздохнуть да не дакнуть? Как? Ведь за чужой хлеб терпением, за чужой ум согласием платить надо. От жизни такой на совести большая оскомина образуется, не оскомина – жёрнов!

Об этот пронзительный нарост и прилетает птица-молва точить свой поганый клюв. При этом душа в человеке криком кричит, а всё! – не увильнёшь. Сплетня – ловчиха имкая.

Ну а в случае с Летасою Гнутым? Тут кому шибко сильно заохотилось свинячьей стряпнёю людей накормить? Разве надо объяснять? Разве и без того не понятно, что засучил на это дело рукава Генька Кувалда? Занемоглось ему изо всей, насчёт Гнутого, недодуманности соорудить себе подставочку на ту верхушку, с которой так просто спихнул его Летаса.