Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Но и теперь имеются среди нас такие люди, которым говоришь: здрасте, они же в ответ: некуда класти…

Вот и Кувалда не нашёл в себе места принять на душу разумные слова. Даже наоборот – злиться стал: ышь, мол, осмелели-то как – в советчики лезут. Ну, погодите у меня… Уж и погляжу я скрозь выгоды свои, сколь оно будет чисто – ваше нынешнее душевное солнышко, когда я на него победителем уставлюсь. Так что… не боись мне, Бог, дать с кулак горох – всё одно раскушу…

И раскусил… заяц волка.

Плевать Кувалда хотел на всякие там бабьи толки, на мужичьи советы. Он даже Дрёму не задумался из своего дома шугануть, когда Павелка пришёл было упасть до Геньки в ноги: хотел просить-умолять, чтобы тот и в самом деле не натворил бы сдуру над Летасою Гнутым беды.

А зря шуганул.

Зря не захотел он маленько да чуток послушать Дрёму. Ежели б он посидел, потолковал бы с каретником, узнал бы от Павелки то, что горбун никакого самородного золота в себе не носит. За эту правду Павелка отдал бы голову на отсечение. Отдал бы он её ещё и за то, чтобы никому не открыть настоящей Летасовой тайны.

Относительно тайны Дрёма даже заикаться не собирался перед Кувалдою. Только Генька и первого-то откровения выслушивать не захотел. От упоминания одного только имени горбунова в голову ему ударила кровь, и каретник опомнился уже за оградою…

Ну что ж… Чему, говорят, быть, тому и морем не обплыть… А чтобы неминуемое случилось, надо всё творить так, как прихоть требует. Ей же, распоясанной, самое милое дело поглумиться над кем-нибудь. И не дай Бог, ежели нет рядом подходящего кого. Она же своему собственному хозяину в кровь сердце изгложет.

А ведь больно.

Ну вот. Что делать Геньке? Воли своей ни на кого теперь не наложишь – зла не сгонишь. А тут Сысой Бузыканов, запойный плотник из деревни Урванки, с ума нейдёт.

Настроился-таки Кувалда уворовать Бузыкана. И уворовал.

Со стороны леска, будыльником высоким до Сысоева огорода стервец долез, дождался в закате, когда Бузыкан за стайку выскочит, и помаячил ему из-за прясел баклажкой-милашкой. А тому-то дураку… радости – чуть из порток не выпрыгнул. Огород перескочил, ботвинки не согнул.

Утемнили они оба-два лопухами да чернобыльем, в лесочке ухоронились, там и налил Купырь Сысоя как есть до самых ноздрей.

Вскинул он этого, бутылкою раненного, к себе на хребет и попёр прямиком до Чекмарёвки. Потёмками до Изотовой мельницы подкатил, кинул запойного только что не на крыльцо Пересмехам, сам дремотной уже деревнею поскакал за своим цепным кобелём…

Хотя Сысой был в стельку пьян, а сообразил: как-то бы защитить себя надо. Стал отмахиваться, кобель, понятно, разъярился. Утробным буханьем собрал с деревни всех вольных собак. Поднялась свара…

Пока Пересмехи проснулись, пока разобрались, кто кого на берегу Сусветки дерёт при звёздах, пока Летасу растолкали…

Тот, правда, в один миг позашвыривал косматый самосуд в кипящую луной Сусветку. Когда же наклонился над обхватанным собачнёю Бузыканом, не мог не застонать.

Помогли Изот с Ульяною обмыть испойному извозёканное кровью да грязью лицо, руки ему сполоснули. Летаса велел помощникам ступать домой, спать ложиться, сам поволок Бузыкана всё за тот же Облучный яр.

На яру же, в кустах черёмушника, уже сидел караулил горбуна Генька Купырной.

Тем временем в деревне Урванке Панева Бузыканова Сысоя хватилась: куда хозяин подевался?! Мужик, понятно, мимо рта ни свою, ни чужую чарку не проносил. Однако убегом от жены праздника себе никогда не делал. Всегда, как путный человек, скажется Паневе: я, дескать, пошёл. Но чтобы молчком – никогда! И потом… какой бы сопливой козявкою Сысой ни отваливался от застолья, домой обязательно приползал. У него, должно быть, внутри рычажок был какой-то поставлен, который отпускался с крючка только в своём дворе.

Тут же… на вот! Никуда мужик не настраивался, только за сарайку завернул. А в преисподнюю у них там дверки нету, чтобы взяли черти и уволокли Сысоя.

Сперва Панева ходила из-за ограды выглядывала мужа, потом побежала рыскать по крапивам-коноплям, по канавам заглядывать. Бог его знает, может, благоверный её уже и до подзаборной степени допился? А когда потёмки деревню накрыли, вынуждена была Бузыканиха по избяным оконцам стучать, спрашивать:

– Егор, ты мово бражника не видал ли?

– Корнеюшка, милостивец, сусляк мой тебе на глаза ненароком не попадался?

Когда это Паневе посчастливилось отыскать того человека, который спросонья, почёсываясь да позёвывая, сумел упомнить да сказать ей: