Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Зачем сушняк понадобился Геньке? Уж не с Летасою ли рядышком решил он посидеть у костра, по душам потолковать? А вот Летасы-то как раз где-то и не видно!

Опушкой елани, где зайцем, где лисой, заторопилась Ульяна оглядеть прогалину скрозь: тут ли где горбун, или куда подевался?

Так вот же он! Вот! Никуда не девался. В траве лежит, словно смертью напоенный. Запнулся ли в немочи своей да так и не поднялся? Генька ли догнал его да оглушил? Что же Кувалдою делается? Быть того не может! Господи! Это ж подумать только, какой может быть в человека да кощей зашит!

Догадалась Ульяна, что Кувалда намеревался предать Летасу огню. Это чтобы и следа не оставить от злодеяния своего. Скажет после того людям: в тайге, мол, разминулись с Летасою; ступайте, мол, поищите, куда ваш покровитель сбежал. Нешто Кувалда не выпотрошил горбуна? Видать, дотумкал всё-таки кощей, что золото в человеке не может рождаться. А то и сразу понимал…

Всё это думала Ульяна уже тогда, когда рывками старалась оттащить Летасу подальше от поляны – упрятать его в лесной глуши. А там, глядишь, и отец с Паневою подбегут. Каков Генька в душе своей тёмной ни князь, а большого шума и царь боится…

Тащит Ульяна Летасу, задыхается, дрожит в ней каждая жилочка, а дело не больно подаётся: тяжёл горбун, ровно бы и в самом деле чистым золотом набит.

Тащила, оглядывалась – не наскочить бы на пень, а тут вдруг и уткнулась во что-то. Не разгибаясь, глянула за себя – ой! Сапоги лаковые посреди лесу стоят, поблёскивают. Поверх голенищ порты добротные навыпуск. Ещё выше – рубаха розовая. А там и картуз набекрень…

– Чо? Не узнала? – стоит лыбится Генька. – Зачем пуп-то надрываешь? Мне ить, – говорит, – жена плодовитая нужна. А ну, пусти – пособлю…

Отшвырнул он Ульяну от Летасы, будто кошшонка малого, баграстой пятернёю зацепил беспамятного за шиворот, перевернул и на горбе, как на полозе, поволок его обратным ходом.

Что могла Ульяна сделать? Отчаянье, правда, толкнуло её забежать вперёд Геньки.

– Пойду, – кричит, – за тебя своей волею, только оставь Летасу, ради Бога!

– На што мне твоя воля? – отвечает зверь. – Ты мне супротивная-то куда как слаще.

– Тогда, – задохнулась Ульяна, – слушай последнее моё слово: сгорю заодно с Летасою, а тебе не достанусь.

– Фю-ю! – свистнул Купырь. – Во как! – налился он кровью да хвать девку за косу. – А ну-у…

Мигом располоснул на ней сарафан, широкой лентой подол от него отсёк, ловко прикрутил Ульяну до старого пихтача и руки за лесину загнул.

– Гляди! – сказал. – Сщас я с твоим горбатым разделаюсь, а уж потом сама понимаешь… Уж больно я изголодался по тебе…

Да-а! Посреди елани таёжной сушняка целый омёт. У Кувалды до гашника огневица прицеплена: тут и само огниво, и серничек, и трут. Всё предусмотрено, всё на месте. И ведь хотя бы какая-нибудь поганенькая тучка на небо набежала. Не-ет. Луна выкатила такая расщекастая, будто на убой кормленная. Заплыла жиром и никак не может понять, что же делается на лесной поляне.

А на поляне… вот уже Генька поднял Летасу, вот уже закинул на кучу дрома, вот уже насовал меж хлыстов сушняка смоляных веток пихтовника, вот уже и огонь на них посадил…

Ульяна бедная обвисла на своей привязи. Когда бы не исподняя на ней холщовая рубаха, сарафаньи гужи кожу б наверняка просадили – так врезались они в тело.

Померла ли девка?

Нет. Не померла. Сердце-то совсем ещё молодое.

Глядит, как может.

И видит Ульяна. И Генька тоже видит. Летаса Гнутый поднимается посреди уже заупокойного завывания пламени. Встаёт лёгкий, словно из костёрного дыма сотворённый, и, всем телом искрясь, начинает извиваться заодно с высокими языками плотного огня. Как бы подставляя жару то один, то другой бок, он отходит в огневом танце от своей горбатости, разгибается всё прямее, подбирается всё осанистее. Могучий его заплечный нарост прямо на глазах растекается по всей спине…

Вот, словно прокалённая жаром головня, весь Летаса берётся ярым огнём, да не сгорает, хотя сильно курится. Густой чад взвивается над ним, но сразу не рассеивается, а образует над костром смутные тени: не то уродливые, неказистые духи ночи, очищая от себя горбуново тело, в чёрной злобе своей ещё пытаются кого-то напугать, не то надеется перед небылью как-то бы сохранить себя та тьма грехов человеческих, которая, немного, и прижала бы навсегда Летасу Гнутого до сырой земли.

Дымные тени лишь на короткие минуты задерживаются над пламенем. Жаром костра они тут же подхватываются и уносятся в лунную высоту, а там верховым ветром развеваются в полное ничто.