Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Да-а. Баба захочет, и Господь не отсрочит.

Так оно и получилось.

Вечор купец Сигарёв жил-здоровал, а поутру купца да воробей склевал. Был да сплыл Кузьма, стал-быть, Никитич. Будто бы спорые до дела руднишные старатели взяли да смыли его с лотка в протоку пустой породою.

А подкузьмила Кузьму его же любимая забава. Нравилось Сигарю заводить в парной бане гулянку.

И ничего тут не поделаешь. Ведь исстари подмечено, что всяк своей охотою дурак. Она и у Кузьмы Никитича имелась, своя шаль. Накатывала шаль на купца всякий раз да в жаркой бане. Пар, что ли, ему густой на бешеное место давил? Обычно тороватый Сигарь вдруг да начинал хорохориться перед голыми гостями, схватывался за ковш – кипятка черпать… Сыпались тогда сорюмашники его через порог да оборванными бусами скакали-рассыпались по задворному бурьяну. Хозяин же вдогонку им разбойно свистал да горланил во всё горло:

– Э-эй! Шерстоногия! Не зацепитесь…

Ну и дальше чего-прочего советовал. Такие порой наказы выдавал, какие не всякому слушать полезно.

Разгонит этак Сигарь хмельно компанию, сам воротится в парильню да свалится дрыхнуть на высокий полок. И не приведи тогда Господь сунуться кому до Кузьмы Никитича с делом каким неотложным – захлестнёт, имечка не спросит!

Обычно отходил он от «парильни» своей жаркой только лишь поутру. В просторном предбаннике полным черпаком заливал в себя загодя припасённой медовухи, хакал так, ровно слегу через колено ломал, затем одевался, топал прямиком на кухню, где ждали его дымные щи да круто заваренный чай. После щей да чаю долго сидел купец, отдувался, с короткими смешками встряхивал косматой головою; похоже, выгонял из неё память о вчерашней потехе…

А на этот раз, когда случилось непоправимое, уже и медовуха в предбаннике скисла, и щи в кухне ледком подёрнулись, и чаёк сдох – Кузьма Никитич всё не поднимается с полка, всё не хакает над пустым ковшом, не встряхивает буйной головушкой…

Что же затишье это самое значит?

Как же затишье это самое толковать?

– Господи, помилуй и пронеси, – шушукается по углам испуганная дворщина.

Алевтина ж Захарьевна, не перетерпев ожидания, вдруг да посылает увёртливых приказчиковых двойнят заглянуть в парильню:

– Прошмыгните-ка, быстрые, узнайте. А я вам по денежке подарю…

Побежали шустрые, прошмыгнули-глянули. И повело у них у обоих глаза враскос. Оказалось, что лежит Кузьма Никитич врастяжку, не дышит – спёкся купец на сыром полке.

Засуетилась, забегала дворщина, запричитали бабы, загудели мужики:

– Очадел наш батюшка Кузьма Никитич. Угорел, кормилец. Осиротил молодую жёнушку…

Да чтоб бы вы полопались от жалости!

«Сирота», конечно, не высказалась вслух. Она лишь только глянула на скорбящих жутким своим глазом, но все сразу же услыхали, как жикает по двору осенняя мухота…

Ну а потом?

Потом обнаружилось, что банная труба завалена дерниною. И место, где чьё-то злое усердие острым заступом вырубило подходящий для трубы пласт, отыскалось. Тут же, сразу за пригоном.

Только прок-то какой с того, что отыскалось? Рук-то своих за пригоном злодей не оставил. Ну а без улик и корова – бык. Выходит, что поймали – охапку ветра. Вот и суди тут, гадай, хоть пень бодай. Толку-то.

Купец Сигарёв, будучи когда не первым, то уж далеко и не последним на сибирской стороне торговым хозяином, случилось, за немалую жизнь свою наследников не заимел. Потому-то полновластной хозяйкою накопленному покойным Кузьмою Никитичем богатству и становилась отныне красавица Алевтина Захарьевна.

Не бойтесь. Неожиданно свалившаяся на Сигариху этакая золотая тяжесть не придавила её. И убиваться над столь ранним вдовством она, понятное дело, не стала. Чуток да маленько погодила, плечиком белым дёрнула, губки свежие надула, повела гордой бровью…

И всё это проделала она, глядя на родовой, давно тронутый прелью сигарёвский особняк. Затем Алефа чихнула на него основательно и, усердным проворством наёмных мастеров, за недолгий срок отгрохала себе такие ли хоромы, какие не у всякого князя отыщутся. Только лишь просторных горниц оказалось в доме нагорожено столько, что сосчитать их было невозможно с одного захода. Тут чужому человеку надо было бы ходить как в тайге – зарубки делая. Более двух десятков голландских печей для угреву да три высоких чувала [35] Чувал – камин. для фасону холодным временем года с таким прожорством заглатывали поленья, что Алефин истопник Кирилл Нетопырь, прозванный так за крайнюю тугоухость, перебарывал в себе молчуна да жалобился косноязыко дворнику Ермолаю: