Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Да не только ей, а и всем остальным стало понятно то, что никакая гроза-молния всё одно не испечёт на земле такого таёжного идола, видом которого можно было бы пусть не напугать, но, хотя бы временно, сшибить с высокого гонору Геньку Купыря.

А Генька, да в своей розовой рубахе, да в новых сапогах с лаковыми голенищами, да в картузе на одном глазе. Ох ты!

Прошастал, гордый, мимо девок-парней, остановился у кромки воды, на край лодки ногу поставил. Оглядеть Ульяну нужным не нашёл. Озрил с головы до ног одного лишь горбуна, досмеялся:

– Ишь ты… соколко! Ажно в боках колко… А ну, головешка гнутая, мотай отселева! Быстро! Это я ноне, – покосился он неприкрытым глазом на толпу, – для Ульяны моей ливнем пролился, соколом оборотился. Моя година нагрянула судьбу свою с нею тешить. Сщас-ка я её и прокачу туда, где невесты льют свои последние невинные слёзы…

И ещё целый воз мякины намолол Генька, покуда вальяжничал перед горбуном да рисовался перед всеми остальными розовой рубахой своей, картузом с пипкою да лаковыми голенищами…

Торопиться ему было некуда: всё было решено, и точка поставлена… с его же кулак величиной.

Вот так!

К Генькиному несчастью, смотрели на его вавилоны не только удивлённый горбун да насмерть перепуганная Ульяна – зорко следила за его выдурью и вся молодая деревня. И примечала она, видела: зря Генька выпендривается – не слышит его, не понимает таёжный выходец. Хотя глазами уже щурится: видно, смех человека давит.

Ой, что будет!

Наконец и до Кувалды дошло, что ищет он на вехе орехи, что наступила, как говорят, пора дураками кидаться. Он и ласкани лопатнёй своей ручищи горбуна по высокому загривку: кыш, мол, отсюда, козявка гнутая, мельтешит тут перед глазами летунец всякий…

Он даже не посчитал нужным хлопнуть чужанина как следует: так себе, можно сказать, только гладанул его снисходительно. А уже те парни на берегу, в которых угода выше рода, успели на губу очень жирную хихикалку выпустить. Однако пришлось им тут же её слизнуть да обратно вернуть, потому как хлопнутый не шелохнулся даже.

Это что же такое?!

Странно.

Генька собственным глазам не поверил, даже руку свою оглядел. Потом краем глаза по удивлённой толпе скользнул. Потом изумление на лице Ульяны увидел.

Этого Генька даже Господу Богу простить бы не сумел.

Развернулся Кувалда – девки на берегу зажмурились. Ульяна застонала: пропал человек.

Но не довелось Геньке домахнуть своим молотом до цели. Горбун вдруг засмеялся. Да так ли славно, так беззаботно он захохотал, вроде бы Генькины наскоки показались ему забавной игрою. Веселясь, он перехватил Кувалдину руку, легко отмахнул её в сторону и одним пальцем толкнул задиру в розовую грудь.

И вот те на – на брюхе спина…

В мокром да мелком береговом песке от Кувалдиной тяжеленной посадки великая выемка случилась. Пока он ловил порхнувший с головы его картуз, выемка успела наполниться водой. Кувалда ощупал себя, кликанул, точно подстреленный ворон, и, вываливая свой толстый зад из столь позорной купели, зачадил матерью сквозь бешеные зубы. А когда он машинально определил на прежнее место кепочку да поднялся на ноги, все увидели, что от гашника до колен весь он мокрёхонек, вроде младенца. Однако сойтись с таёжным идолом на прямые толчки Генька больше не решился. Он быстро нагнулся, блеснул сырыми штанами, ухватился за край плоскодонки, чтобы единым махом перекинуть её. Но горбун и на этот раз опередил купаного. Мигом рогатиной ног упёрся он в днище лодки и таким ли винтом крутанул её, что та ажно из воды на берег выпорхнула. Дьявол этот горбатый одновременно изловчился поймать на руки Ульяну, не то бы она, в лёгкости своей, чего доброго на другую сторону реки упорхнула.

Что до Геньки, так его ли столь мотануло от берега, что он улетел на самый стрежень…

Выбрался дважды купанный из Сусветки там, где его ни в какой мере не доставал свет купальницких костров.

Всё! Всё и всё. Кончились, отыгрались его никем прежде не пресекаемые выкрутасы. Вот она когда закипела на пойменной луговине, безудержная радость. Вот когда:

Ой, хорошо! До утра времени – лопатой греби…

А как, вы спросите, Ульяна Пересмехова?

У неё, у бедной, от внезапного счастья маленько в голове помутилось и в ногах послабло: не до плясок-хороводов. Глупой телушкою ходит она за своим избавителем, в добрые глаза его заглядывает, корявым, что скорлупа старой сосны, лицом его любуется, по рукаву его гладит. Стоит ей только подумать, что чудо спасения может оказаться лишь короткой передышкою, как начинает она боязливо вздрагивать и жаться до чужанина. А тот смеётся: доволен, видно, сторонним счастьем; рад тому, что ко времени оказался в нужном месте. Даже пытается вроде бы на своём ломаном языке успокоить Ульяну. И, что главное для неё, никуда больше не торопится. А ведь, будучи на том берегу, сильно поспешал. Словно бы только и торопился, чтобы Купыря перевстретить. Словно бы наперёд знал, чему быть. А вот теперь дело сделал и похаживает себе по луговине, смотрит на молодые забавы. Похоже, что зрит он деревенское веселье да в первый раз. Всё удивляется, всё головой качает. Да так ли славно посмеивается – просто диво!