Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– Надо, – согласился Шустый. – Только жизнь, она тем и хороша, когда окном душа. А когда свиным корытом, уж лучше быть зарытым… Мне чо прикажешь: на смерть тебя послать, а самому псалмы читать?

На Савёлкин такой вопрос Вавила ответить не сумел, хотя и настраивался. Но после долгого настроя опять всё-таки заговорил:

– Это вот… Шаман Одэ среди людей простым человеком живёт. А когда беду творит, перекидывается. Волком становится, рысью… Филином может… Да хоть в лешего, хоть в чёрта пешего… Чтоб никто в нём знакомца не признал. Иначе ему – хана! Вот! Ишшо вот: до кого шаман прилепит свой присосок, с того сам и снять должон! Иначе-то самого колдуна на части разорвёт! Понял?!

Должно быть, ещё про что-то велась на Шебутихином зимовье беседа – не важно. Важно то, что Савёлка в ту ночь так и не уснул. Уж больно скоро задрых тогда угольщик, больно много взялся он втягивать в себя избяной тишины, больно яро выпускать её из себя. В прилежании таком чуялся Шустому подвох.

– Каким таким дивом, – шёпотом спрашивал себя парень, лёжа на нарах, – подслеповатый Вавила разглядел меня на полое?! Откуда в нём столько правды о шамане Одэ? Хорошо, если не врёт. А если врёт?! Зачем врёт?!

И решил тогда парень, что без напору не пойдёт вода в гору…

Встал Шустый, поднялся, на погоду вышел – всё чисто кругом, всё ладно. Когда бы перед ним да не урман стеною, то, при такой-то луне, разглядел бы он и Оскольный яр. А рядом с ним, может, и прогал Змеиного полоя.

Оставив Жвагу дрыхнуть в леснухе, пошёл молодой, поскользил лыжами по зимнему целику, чтобы скоро убедиться в том, до чего же он ходко может одолеть намеченный путь.

Вот он и крутояр Оскольный! Вот она и мочажина болотная!

Знакомым уклоном соскользнул парень с высоты, там выбрался из чернотала на полой, да и… вот тебе – на Крещенье оттепель!

На том самом месте, где недавно плакала-рыдала красота ненаглядная, теперь, присыпанный метелью, стоит-поднялся вогулий идол!

«Ну поди ты! – подумалось тогда парню. – От прежнего ещё не очухался, да опять, кажись, врюхался…»

Ладно ещё, что молодой понимал природу без лишнего исступления, потому и не допустил до себя переполоха, который обычно включает в людях безоглядного бегунка.

Подкатил парень на лыжах к тому идолу… И тут покажись ему, что в нём вдруг лопнула пуповина и распружинилась на всю утробу, отчего подкатила нестерпимая немочь…

Из глубины идоловых подлобий, занавешенных снеговым козырьком, глянули на него живые девичьи глаза!

Ноги, сколь сумели, отдали Шустого назад от увиденного. А дальше – запятниками лыжи сунулись в снеговой намёт и угнездили хозяина своего в сугробе по самые ноздри, оставшись поверху – блестеть под луною атласными своими полозьями…

Вот ли сидит молодой в белой купели – не то жить тут собрался, не то помирать устроился.

А лунища опять! Знай лыбится во всю свою сковородку! И звёзды – туда же! Так вот и брызжут на стороны смехом превосходства.

На их-то месте оно бы и Савёлка сидел бы похихикивал. А тут? Чо делать?!

И не успел парень ничего ещё предпринять, как услыхал позадь себя похлоп немалых крыльев.

Матёрый филин, пролетев прямо над головой парня, уселся верхом на идола, почистил перья, потрепыхался, фубанул во всё горло и прянул на снег. Но не утоп в рыхлине, а криволапо запереваливался с лапы на лапу – подался кругом огинать болвана.

Тем временем Шустый решил потихоньку освободиться от лыжин своих, чтобы хоть как-то оказаться на ногах. Потянулся отстегнуть крепление, да за пазухою опять ощутил очелок.

Чтобы, чего доброго, ненароком не утопить его в снегу, вынул штуковину на свет и постарался приладить её себе на лоб.

И тут же перед ним на месте филина образовался шаман!

Увешанный всяким ремьём да уймою побрякушек, он вислозадо вспрыгивал перед идолом да во все стороны вертел рожей, густо залепленной перьями. В сугробе же перед ним уже высился не кумир – стояла прежняя Идига!

Каким чудом оказался тогда Шустый на ногах, вспомнить ему ни тогда, ни после не удалось. Однако же и с места сдвинуться ему тоже не повезло – будто примёрз к земле!

Вот и видит молодой, как под мерное бряцание шамановых бубенцов по всему болотному окладу завыпрастывались из-под земли узловатые корневища. Они взялись расплетаться, оборачиваться белыми змеями да подниматься вкруг озера живым частоколом! И потянуло от гадючьего предела единым дыханием:

– Одэ-э! – потянуло. – Одэ-э!