Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Но Савёлка не сразу отвязался.

– Почему? – захотел он узнать.

– Третий глаз Одэ всё видит! – со страхом сообщил зверователь.

– Это как? – не поверил Шустый. – Это уж вовсе – сказки без закваски.

Он было собрался ещё что-то сказать, но вогул перебил его:

– Молчи моя нада! Уляма помри скоро – Одэ прогони её будет. Душа её совсем пропади будет!

– Всё это брехня несеяная! – упрямо сказал парень, но перед чужой верою всё-таки замолчал.

С тем и ушёл тогда Шустый от Соболька.

Новому лесничему таёжный надел, мало сказать, просторный достался: хватало Шустому заботы – от субботы до субботы; дело на дело внахлёст летело. И время, конечно, на месте не стояло. Однако же парню ни о Змеином полое, ни о шамане Одэ ни в какую не забывалось. Больше того: пробовал он с высокого яра Оскольного, у подножья которого лежала эта заковыристая мочажина, оглядывать тот прогал. И не только оглядывать, а порою и урезать им окольный путь.

И ничего! Господь миловал. До поры, до времени… Не зря же говорится: беду ищи, да на Бога не ропщи…

Вот ли да под самую под Евдокию [25] Евдокия-свистуха – 14 марта. отправился неугомонный с ночёвкою на Шебутихино зимовье – смотреть глухариные наброды. И случилось с ним такое, что взамен Рябой просеки, которая всякое залетье сентябрилась чубаринами осин, выкатил парень да прямёхонько на Оскольный яр!

Может быть, до забытья глубокого раздумался он о том полое, а то и сам Рыжий [26] Рыжий – самый зловредный в тайге леший. парня ошельмовал…

А луна! А луна!

Будто озорная молодайка выпрыгнула из парной бани на широкую небесную синеву и озарила своим ядрёным молочным весельем всю как есть тайгу.

Подивился парень оплошке своей, постоял высоко. Да не век же ему на продуве сквозиться. Обочьем довольно солидной крутизны скатился он до уремы, тальниками выбрался прямо на мочажину и… оторопел! Стоит посреди полоя девица – нежный стебелёк. Плачет девица – убивается.

Шустому вроде как и подойти – не к пути, и отворотиться – не годится.

– Э-эй! – сокликнул он тихонько. – Ты!

Вскинула девица голову – со лба её на Шустого огнём голубого камня отдало широкое очелье [27] Очелок, очелье, ободок – украшение, охватывающее лоб. . Веки её пугливо дрогнули, однако лицо озарилось хотя печальной, но всё же улыбкою. А для Савёлки тайга вдруг взялась не морозной опокою – цветом яблоневым занялась! Звёзды серебряными птицами опустились на ветки и зазвенели негромким восторгом!

И тут красавица одним махом сорвала с головы своей дорогое очелье да прямиком метнула его в Савёлкины машинально подставленные ладони. Тою же минутою – не с неба свалилась, не с луны скрутилась – бешеной ведьмою вывернулась прямо из-под снегового наста лютая метель. В один момент рассобачила она всякую земную благодать, и уже никакими стараниями не удалось молодому отыскать да вызволить из дикого плена стебелёк-травинку нежную.

Устала погода куражиться над молодым тогда, когда он, выбиваясь из сил, неожиданно оказался у Соболькова чума. Перед улыбчивым хозяином, стянув с головы шапку, Савёлка довольно громко спросил:

– Тут гостей незваных принимают?

– Гостей хорошо! – приветливо отозвался вогул и добавил: – Твоя давай грейся нада. Заметуха, однако, поймала?

– Она, неладная, – неосторожно громко согласился парень, да, вспомнив про больную хозяйку, притих. Но, увидев у стены чума пустую подстилку, спросил:

– Хозяйка-то… куда задевалась?

– Сестра Уляму забери, – ответил Езерка. – Моя урман ходи собирайся. Кушать стреляй нада.

– Это так, – согласился Шустый.

Устроившись возле хозяина, который у камелька ладил охотничьи снасти, молодой потянулся к теплу и тут почуял за пазухой давеча упрятанный туда очелок, кинутый ему девицею на полое. Вынув его на свет, Шустый предложил Езерке:

– Глянь-ка, брат, какую штуковину мне нынче тайга подарила.

Соболёк намерился было принять в руки поданное, да вдруг отринулся от лесничего и молвил с передыхом:

– Не нада меня обмани! Тайга подарила нету!

– Как это «нету»?! – не понял Шустый вогуловой тревоги, на что зверователь прошептал:

– Кто-то у шамана Одэ укради! Тебе давай!

Признать истину вогуловых слов молодой почему-то не поспешил, а взялся у огня разглядывать ободок.

В добротную, кожаную основу, тиснённую странными символами, золотою развальцовкою был вправлен лунный камень величиною в добрый пятак. Перед его туманной глубиною припомнился Шустому давно забытый страх. Когда-то, совсем опупышем, боялся он ступить на край лывы. Ему казалось тогда, что кромка обломится и навсегда улетит он в поднебесную пропасть неведомой глубины.