Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Всё забыл Кузеван: и недавние свои страхи, и осторожность!

Теряя ношу, рванулся он враспашку к чужой беде, как лосиха на зов сосунка, и за излучиной на мокром песке увидел в предрассветном сумраке мальца лет четырёх-пяти. Захлестнувши головёнку руками, лежал он ничком и даже не вздрагивал. А кругом невыносимо густела злая тишина. И хотя никем больше не была она обеспокоена, Лихачу казалось, что кто-то невидимый дышит ему в затылок, норовя проглотить живьём.

Кузеван принял мальца на руки и торопливо покинул поганое место.

Миновавши кустарниковую извилку, он малость успокоился. А когда ожили да потянулись к его шее детские руки, отстранил от груди мальчишку и глянул ему в лицо…

Глянул и захолодел!

С чумазой мордашки смотрели на него в упор жёлтые глаза старой ведьмы. А между ними креп и заострялся золотой вороний клюв.

Швырнувши прочь от себя этакую жуть, Лихач кинулся до ружья, но уже готовая птица догнала его и впилась когтями в шею.

…Чуя в птице силу неизбытную, ловкость несоизмеримую, слабел Кузеван и скоро осознал, что не продержаться ему до близкой зари. И перед столь нелепой гибелью вдруг завопила в нём сама природа. Даже тайга вздрогнула от Лихачовой боли. Вздрогнула тайга и отозвалась. В ответном крике с яру распознал Кузеван голос верного своего друга, охотника Кыпчи:

– Э-э-эй! Золота ворона! Давай ходи на меня – стреляй не буду… Бери мои старый глаза, молодой жалко!

И ворона оставила Кузевана.

Шум Вагая мешал парню разобрать, что делается на яру, а необоримая слабость не давала ему подняться на ноги. И всё же, где на коленях, где ползком, Лихач добрался до промоины и наверняка поднялся бы на яр, не подвернись ему под руку шаткий валунок. Скатился Кузеван обратно и от свербящего нытья в плече отворил глаза…

Как и в первый раз, лежал он под ярком на мягкой подстилке, ныла занемевшая рука, ворковал под ранним солнцем довольный жизнью Вагай, обок покоилось с вечера оставленное ружьё.

– Пфу! – плюнул парень садясь. – Чёрт те чо! Не то здесь какой больной дух из земли выходит? Отроду снов не помню, а нынче – хоть деньги плати.

И всё же Лихач не пошёл займою, как бы ему хотелось, а, упрямо поднявшись наверх, досконально оглядел весь яровой прилесок. Не обнаруживши ничего для себя заботного, Кузеван ещё раз плюнул на ночные страхи.

Добрался парень до условленного с Кыпчою места уже глубокими сумерками. На подходе к заимке всё больше нарастала в нём зябкая тревога. А память всё настырнее повторяла суетного на обрывке Кыпчу и золотую птицу, яростно к нему устремившуюся.

Скоро Кузеваново сердце било в грудь, как в колокол.

Голова гудела. Этот гуд растекался по рукам и ногам хворобной тяжестью.

Сколь ни уверял себя Кузеван в нелепости предчувствия, однако на последних шагах окатила его такая немочь, что он привалился к сосёнке.

Долго оставался Кузеван стоять поодаль от леснухи, всё надеялся дождаться, когда Кыпча хоть чем-нибудь обнаружит своё присутствие на заимке. Однако ночь густела, и леснуха молча утопала в ней. Надо было что-то делать.

Волей-неволей направился Кузеван к избушке, да в темноте у поленницы берёзовых дров и наткнулся на лежащего человека.

Дольше долгого не мог Кузеван сообразить, пошто это Кыпча спит на холодной земле, когда рядом надёжная изба. Наконец, приглядевшись к лицу дорогого друга, обнаружил на месте его глаз две глубокие пустоты…

С той поры повседневно терпел в себе Лихач неуёмный спор душевной боли и здравого смысла. Ведь мог же Кыпча потерять жизнь и другим манером? В конце концов, любая ворона могла его изувечить уже загибшего. С другой же стороны, такая страшная путаница сна и яви никак не давала Кузевану войти в себя.

– С кем ни заговорю о ведьме, – пожаловался он тихо Сувсею, – всяк принимает меня за полоумного.

– Да-а… – протянул Пега в ответ, только тем и умея выказать Лихачу свое понимание.

Собравши с полу остатные поленья, Кузеван поссовывал их в печь и, озарённый скорым огнём, сказал:

– Оно, конешно, мёртвого не спросишь. А живая душа, может, и впрямь знает, чему вперёд быть…

– Во! – хотел Сувсей поддержать в Кузьме умное рассуждение. – Ты же сам думал, что на Вагае нездоровое дыхание земли голову тебе замутило?

– А! – досадливо встрепенулся Кузеван, поднялся с чурбака и сердито промолвил: – Повело дугу в хомут! Страх-то… он и матери родной не верит.

Сувсей было повернулся ответить Лихачу на обиду, но, покуда искал весомые слова, тот уж растянулся на нарах и сказал улыбчиво: