Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Слушай, — сказал Косырев, — здесь задохнешься.

— Ты что, у чужих? А ну, снимай пиджак... Хм, черт его побери! Понимаешь, обсуждали директора теплоцентрали — дурацкая экономия, заморозил нижние этажи. Вот он и демонстрирует.

Их разделял прямоугольный столик и ваза с остро пахнущим ананасом, каждый ломтик под двузубой вилочкой. Хозяин кабинета открутил колпачок, налил коньяк в пузатые сосуды, отливавшие цветами побежалости.

— Хороши? — спросил он, покрутив бокал против оранжевого света. — Наша продукция, стекольного завода...

Но раздался звонок, Евстигнеев поднял трубку.

— Евстигнеев. Кто это покою не дает?

В трубке заговорило с нажимами, Евстигнеев сморщился.

— Нет. Не обещаю. На людях об экономических рычагах, а вечерком — с просьбой? Ну-у-у... Побойся бога, Степан Трофимович.

Он примолк, слушая. И вдруг резко оборвал говорившего:

— Нет, товарищ Ломунов. Надоело тебя хвалить. Надо посмотреть, какими средствами добиваешься успеха. Сам займусь, лично.

Разговор затягивался. Косырев отодвинул пролистанный журнал, встал. В окно был виден прямоугольный двор, обнесенный кирпичной стеной, ряд гаражных ворот. По снежной диагонали старательно печатал шаги мальчик в шубейке и валенках. Не дойдя до угла, обернулся и начал пятиться по собственным следам. Они остались, — таинственные, — будто прошедший перепрыгнул через стену.

У окна было свежее. Косырев сел на широкий подоконник, поднял ноги на узенькую батарею. Перегнувшись через стол, он рассеянно взял кусочек ананаса. Сморщился от медвяного вкуса, вспомнил кисленькую облепиху. Евстигнеев искоса пронаблюдал.

— Нет и нет. Короче, без Окунева ставить вопрос не будем, — закончил он в трубку. — Извини, у меня гость.

Звякнув рычагом, повернулся к Косыреву.

— Что сморщился? Ешь ананасы, рябчиков жуй?

— Перестань. Видел — в городе продаются. Просто не люблю.

— Кто тебя знает? — Евстигнеев взмахом обеих рук пригладил волосы. — Вот ты слышал, звонил Ломунов. Это, брат, гений организации. Начал с вопроса, почему на одном заводе бутылка обходится в рупь, а на другом — в копейку. Пробил идею фирмы...

Евстигнеев сжал кулаки на столике и усмехнулся.

— Посмотрим на факты. У Ломунова нет суетного бумаготворчества, все контролирует вычислительный центр. Каждому квартира, вокруг тьма художников, архитекторов, психологов. Люди рвутся туда, мест не хватает...

Забытые бокалы — ломуновские — сияли между кулаков сверху янтарные, а снизу рубиновым цветом.

— А почему? В квартирах ли только дело? Нет, не только в них. Ну, скажи! Какой это стимул — творчество — материальный или моральный?

Косырев не ухватывал, к чему он ведет.

— И то, и другое.

— Тоже верно. Вдумайся поглубже. Становится ли творческий труд потребностью? Первой и жизненной?

Косырев чуть вздрогнул, отвел глаза к окну.

— Пот-требностью, — повторил он раздельно.

Что-то важное для него, беспредельно нужное, промелькнуло, спрятавшись, в этот миг. В глубине сознания, в иной связи, чем говорил Евстигнеев, перемигнулись два огонька. Потребности.

Довольный, что Косырев прочувствует вопрос, Евстигнеев ждал. Так и не поймав, чем зацепило слово, тот повернулся к нему.

— 3начит, распределение труда, распределение творчества?

— Да, ты уловил. Вообще, присущие социализму проблемы рас-пре-де-ле-ния, — скандируя, Евстигнеев рубил воздух ребром ладони. — Материалов. Энергии. Рабочей силы. Средств существования. И вот прибавилось, о чем говорили. Но для общества, увы, это самая дорогая потребность. Обеспечить всех полной мерой посложнее, чем хлебом и жильем, чем холодильниками и телевизорами. Тут-то я, секретарь обкома, и сталкиваюсь с проблемой. Если работа кажется неинтересной, уходят, особенно молодежь — ни зарплата, ни жилье не спасают. Что делать?

Давая договорить, Косырев промолчал.

— По-твоему, воспевать интеллект? Силу и мощь научных открытий? Нет, не только. Поднимай любой труд. Любой. Воспитывай к нему уважение. Иначе дезорганизуешь, противопоставишь, так сказать, высших низшим. Эпоха переворота жизни полагает много ступеней. И не надо обманывать утопиями.

Евстигнеев вбивал короткие фразы как гвозди. Блестевшие глаза говорили: вот что дает, вместе с теорией, мой практический опыт. Жесткие волосы топорщились над разгладившимся лбом. Он заправил рубашку будто под военный ремень и опять зашагал из угла в угол. Гераклитовские крупные складки обрели выражение глубокой озабоченности, которое Косырев подметил в обкоме. Поставив локоть на выступ рамы, он не упускал Евстигнеева из виду.