Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— A-a-a... — догадался Евстигнеев. — Ему подавай хоженые тропинки. Я-то областным петухом...

— А потом завез к Марцевым, помнишь?

— Нет, Марцевых не помню.

— Учитель географии.

— Это-ого? — протянул Евстигнеев с заметным осуждением. — Этого знаю. Персона известная.

— Какой учитель? — Павлик был готов помочь. — Который в церкви поет?

— Павлик, — прошептала Галка. — Не лезь в разговор.

— «Сме-ертию сме-ерть по-прав», — ба́сиком пропел Павлик.

Получилось очень похоже, все улыбнулись. Маленькая Анна Ивановна внимательно посмотрела на сына: откуда ему знать? Но отложила разбирательство и подалась легким корпусом навстречу гостю.

— Повод какой печальный вашего приезда. Устали? Может быть, отдохнете, приляжете.

— Ну, что вы! — вскричал Косырев. — В поезде еще наваляюсь.

— На самой верхней полке? — спросил Павлик.

— Павлик! — строго оборвала мать.

— Ты руки когда-нибудь помоешь? — отодвинул его отец. — Котенка-то полоскали, а пальцы в чернилах.

— Холодная вода не идет, — оправдываясь, быстро заговорил Павлик. — Это обвариться можно, в ней раков можно варить. Котенок спит пока. Я в ящик ватки подложил.

— Галка, — сказала Анна Ивановна, — поди слей ему. И за уроки. До завтра — никаких котят.

— Ну-у, ма-ма... — протянул в тайных замыслах разгаданный Павлик.

Ослушаться они не посмели. Досадно оторванная от взрослых и толкнув брата под стриженый затылок, Галка пошла следом, пряменько ставя тонкие ножки.

— Между прочим, Толя, она — твой коллега. — Евстигнеев, гордясь, посмотрел на жену снизу вверх. — Терапевт. Поговорили бы об этих ваших делах, а?

— Иван, — она отстранилась, — ты с ума спятил! Не обращайте внимания, Анатолий Калинникович, у него температура. И я даже рада. Последнее время, как Батов заболел, вообще не виделись — то в районе, то на шахтах. А теперь...

Она покачала головой, вздохнула.

— Анька, перестань, — Евстигнеев сморщился, — надоело... Гостя кормить надо, вот это уж точно.

Косырев опять запротестовал, но она всплеснула руками.

— Братцы мои — виновата. И на работе, как на грех, задержали.

По тому, однако, как она, медля, встала и поправила волосы, видно было, что ей интересно, о чем они тут будут говорить. Затянула фартук, ушла. Косырев подавил неуместную улыбку, но Евстигнеев, переведя глаза, мигом приметил. Профессионал-политик. Привык, черт, оценивать характеры. Распахнутая куртка открывала белейшую рубашку. Во всех позах, обнимал ли он жену, сжимал ли поручни кресла, чувствовался особый подъем, особая нацеленность. За стеной Галка играла с детства знакомую пьеску. Косырев невольно ждал ошибки, но исполнительница гладко довела до конца.

— Неплохо? — спросил Евстигнеев. — Постоянно бывают с матерью то во Дворце культуры, то на утренниках. Настоящего концертного зала пока нет. Триста тысяч населения, но у нас многого еще нет. Мне что, я не понимаю Баха, не говоря уже о... как там еще, о Хиндемите. Вообще-то чувствую, смысл и организация есть, но не доходит. Когда познакомился с Анечкой, боялся, откажет из-за бесталанности.

Евстигнеев опустил подбородок на грудь и постучал ногтями по металлическому крупу вздыбленного конька. Косырев вынул сигарету. Евстигнеев нажал, и над коньком поднялось высокое пламя.

— Да-а, — продолжал он, проследив, как Косырев прикуривает. — У тебя и отец пел, и сестра играла на пианино. А мы, я — восьмилетний, сестре Зинке — двенадцать, вкалывали с матерью в колхозе. Вечерком заиграет гармошка, частушки затеют, вот и все.

— Брось, не прибедняйся. Твоя-то мама, тетя Клаша, какая была голосистая.

— Помнишь? Жива, жива. Вышла куда-то, скоро вернется. До последнего времени крепка была. Но дела у нас тут получились...

Евстигнеев сжал брови, Косырев и внимания не обратил на недоговоренное.

—А помнишь...

Последний вечер, огни бакенов, гудки пароходов. На берегу Веди развернулась первая стройка, завод тракторных деталей. А потом у Евстигнеевых, в комнатке рабочего общежития, оклеенной синими обоями, тетя Клаша, городская новоселка, навалила тушеной картошки, поставила миску с солеными рыжиками — ядреными, пахучими. И все гладила Толика, наставляла на будущую жизнь... Спросить сейчас о Ксении Семенихиной или не стоит?

— Тот вечер для меня памятный, — понизив голос, оказал Евстигнеев, угадывая отчасти течение мыслей Косырева, и Косырев ждал, оглянется на дверь, но он не оглянулся. — В тот вечер запомнил все, каждый звук, каждое движение. Ты был худенький, как карандаш. Никому не рассказывал, что тогда рассказал тебе. Отвергла Ксеня глуповатого щенка, и правильно. Но думаешь этим кончилось? Во время войны мы подружились: сверстники на фронте, родных никого. Все подтягивала по части культуры. Книжек у них, Семенихиных, много было, и что я только тогда не перечитал: и Гоголя, и Тургенева, и Шекспира.