Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Известные доводы, — Сергей рассматривал нахмуренное небо. — И слабые.

— Потому что не хочешь принять. Почему?

Тот сбросил локти со спинки и прямо-таки схватил своими коричневыми глазами взгляд Косырева.

— А вы-то сами? Сами-то вы всегда так поступаете, как говорите?

Неожиданно затронутый, Косырев смолчал на нагловатый вопрос. Сергей тоже отвернулся. Картину будущего в заречье заволокло туманом, паруса исчезли. Капля, другая, закрапал дождик. Косырев глянул на часы.

— Эге! Вот что, мой дорогой. Философские и прочие споры второпях до путного не доведешь. А я на родине после тридцатилетней отлучки. Давай на вокзале выкроим полчасика.

— Надо ли?

— Тебе вроде надо. Но запомни, если намерен со мною разговаривать, в неискренности никогда не повинен.

Разогревая мотор, Сергей стрельнул глазами.

— За предложение ваше спасибо. Не ко времени только.

Однако напомнил, не выдержал.

На центральной улице, сохранившей купеческий старинный облик, остановились. Впереди торчали серебряные чешуйчатые пики торгового дома.

— Скажите, Анатолий Калинникович...

Сергей вглядывался пристально, будто Косырев должен был о чем-то догадаться.

— Вы не помните, — он замялся. — Ксении... Семенихиной?

Имя удивило безмерно, в чемоданчике лежал ее дневник. Яркие губы Сергея подрагивали в ожидании. Вот почему Евстигнеев пристроил парня к себе: старая дружба не ржавеет.

— Помните?

— Конечно. Мы учились в одном классе.

— Это моя мама. Рассказал о вашем приезде, и просила передать привет.

— Я догадался. И ты передай. А Евстигнеев...

— Что — Евстигнеев? — совсем уже бордово вспыхнул Сергей.

Косырев заглянул в дерзкие глаза.

— Знаешь, Сережа... Говорили мы, говорили. Я человек посторонний, со мной легче. Тебя что-то гнетет?

Тоже приблизившись, Сергей прошептал с нехорошей усмешкой:

— Угадали, верно. И что-то гнетет. Но говорить — стыдно.

Косырев все-таки ждал.

— И знаете, почему я в шоферах? Жизнь изучаю. Оч-чень любопытный человек — Иван Иванович. Таких мало. Но вы уж, прошу... Ни слова, о чем мы говорили.

Косырев так и не понял, как относится к Евстигнееву его шофер. Выходя, сказал гораздо суше:

— Ладно, подумай до вечера.

Быстро зашагал по Советской. Морщась, недовольный собой. Особые обстоятельства («скрытые параметры переживаний», звучно, без интонаций сказалось внутри) и особенные психические установки. Их трудно выявить и разбить. А надо. Невольно он принял на себя долю ответственности. Но, черт, проскользнула-таки нравоучительность. Попробовал бы нотку такого в разговоре с институтской молодежью. Высмеяли бы беспощадно. Но и скидка на провинциализм не прошла. Везде были иные люди.

С центральной улицы он свернул на улочку поменьше, Варяжскую. Неподалеку жил Семенычев. Он несколько раз повторил, чтобы Косырев запомнил.

Сибирь! Еще поворот, пошли бревенчатые на триста лет дома, и на табличках — Белых, Седых, Непомнящих. Он поднял глаза, над тучами летели корабли и спутники. Сетью сотен схватывая небо.

Бип-бип! Сибирь!

Когда-то на перекрестке желтел шестигранник водокачки. Опустишь в щель заиндевелого оконца полкопейки, и обвязанная поверх шубы платком бурощекая тетка отвернет кран: два ведра. Кругом розвальни и грузовые сани — возчики обирали сосульки с лохматых ног кротких ломовиков, А то встанешь на лыжи — пешня, коромысло — и вниз с ветерком на Ведь. Продолбишь ледок, заплещется, замерзая на закраинах ведер, вода. Вверх лезть трудно, жарко. Лучше

бы денежку, да откуда, истрачена... Теперь стоял фанерный балаган — тир, толпились мальчики в нерпичьих картузах, в брюках граммофонами. С лотка продавали ананасы, и древняя старушенция несла три штуки, как живых кур за лапы, за зеленые верхушки. Сибирь, витаминов недостача. В очереди говорили с оттенком русской старины, четко выговаривая о и у, но не по-волжски, а особенно, без нажима, и говор этот пленял слух.

— О́жидается бо́льшо́й паво́до́к. О́х, и дел бу́дет у́ во́днико́в.

Он вовремя насторожился. Издалека скрипели полуботы Семенычева. Эге-ге, его только и не хватало. Косырев, не очень-то прячась, но — пусть пройдет — вошел в распахнутые ворота. Скрип оборвался. Из-за створки было видно, как Семенычев опустил кошелку. Глаза его плутали в дебрях заповедных мыслей, брови встопорщились. Подплыла мадам, через муфту перекинута сумочка, взяла Семенычева под руку. Студенистые губы ее дрожали: