Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Вы хоть расспросили ее? Что могло случиться?

— Разве уговоришь? — голос Нетупского тоже стал примирительным.— Не пожелала выдвинуть никакого повода. Такая же загадка, как и для вас.

Ой ли. Косырев поднял глаза. В тоне Нетупского все-таки чувствовалась фальшь. Будто сожалеюще вздохнул. Опершись локтями на стол, Косырев не отрывал взгляда. И внутри размеренно сказалось: дальнего полета птица.

— Ну ладно, — вздохнул и он. — Время покажет.

А сам подумал, что Лёну надо немедленно отыскать и вернуть любыми средствами. Любыми. Всеми.

— Хотелось бы еще об одном неприятном деле... — начал Нетупский.

Косырев понял, что об анонимке.

— Нет, нет, — быстро перебил он. — Совсем не время.

И поднялся, показывая, что разговор окончен.

— Да, вот еще что, — Нетупский тоже встал, но приоткрыл папку. — С Батовым плохо. Вот, прочитайте.

Косырев снова опустился на стул.

Батов был первым секретарем Речинского обкома. Жестокая гипертония, предынсульт. Речинская область была подшефной институту, и Нетупский выезжал туда несколько раз. Сам Косырев тоже отвечал на запросы речинских врачей и осматривал Батова, когда тот приезжал в Москву.

— Хотят, чтобы поехали вы, — сказал Нетупский. — Нужда в самой квалифицированной консультации.

Косырев покачал головой — так некстати. Но ехать придется. Он задумался.

— Анатолий Калинникович...

После паузы Нетупский заговорил почти сердечно. Он и руку в рыжих волосках протянул через стол, чтобы положить ее на руку Косырева—свалилась зажигалка. Но тот откинулся назад, не дался.

— Вы устали, Анатолий Калинникович...

— Ошибаетесь. Нисколько.

— Я сам устал, — продолжал, вроде не слыша, Нетупский. — Эта наша махина, барокамера, потребовала огромных сил.

При чем здесь «наша». Хотя труда, но другого труда, и им вложено немало.

— А вы без отпуска два года. Забыли, но я-то помню... Поезжайте, Речинск — ваша родина. Задержитесь, отдохнете. Мы доведем барокамеру. Обещаю следить каждочасно.

Все-то он знает. Глаза Нетупского были спокойны, только в стеклышках очков или в глубине вспыхивали янтарные искорки. Неужели знает и о разговоре с Евгением Порфирьевичем? Рука что-то перебирала в кармане. Ждет.

— Понимаете, — сказал, наблюдая, Косырев, — все-таки не смогу поехать. И буду просить, чтобы поехали все-таки вы.

Скрой, скрой недовольство. Сомкнутые губы Нетупского не шелохнулись. Но рука в кармане замерла.

— Хорошо, — сказал он просто.

Косырев проводил его и, притворив двери приемной, подождал. В глубине коридора Нетупский на ходу вынул что-то из кармана, подбросил — щелкнуло кастаньетами — и ловко поймал. Косырев не заметил — что именно он подбросил, но удовлетворенно сощурился игре или чудачеству зама, какой-то странной слабинке. Нетупский обернулся, они померились взглядами. И тот пошел дальше — четким, пружинным шагом.

Рабочий день окончился. Он вышел в смену солнца и полумглы, в пронзительный ветер. Весна была неспокойной, какое будет лето? Пошел к метро.

Люди, люди, люди. Старые и молодые, все спешащие, они отворачивались от ветра и едва успевали глянуть друг на друга. Столица, гудение многомиллионного улья.

Понимая человеческое тело и мозг, он недостаточно знал человека, людей. Народ. Все мы нарождены для жизни и борьбы. Косырев был окружен народом. Но корни, которые связывали Косырева с широким миром, оборвались, подсохли, и живые соки потеряли путь. А снаружи бурлила жизнь, там были все средства для нового волевого подъема. Профессиональности мало, если хочешь синицу в руки, — цель жизни, — и книг тоже мало. Он должен был стать еще и специалистом по отношениям между людьми, иначе ему, директору, трудно будет превратить институтскую пляску в хоровод и ему же, нейрофизиологу, осуществить генеральную идею.

Она мучительно всплывала сквозь тину повседневности и требовала толчка для окончательной кристаллизации. Уехать бы на месячишко, пожить как все люди, а не как неодушевленное орудие познания. Одушевиться. Но какое там! Момент был совсем неподходящим.

Дома без аппетита поел. Поставил на проигрыватель шумановского «Манфреда» и подперся рукой.

Будь Лёна рядом, отыскал бы слова, разъяснил бы все недоразумения. Сейчас Косырев так нуждался в близкой опоре. Взгляд Нетупского из коридора, ему показалось теперь, говорил также: смирись, она никогда не вернется... Что-то он такое знал.

На башнях зажглись красные огоньки. Смятение и тревога музыки, не нужно это. Выключил. Над письменным столом висела фотография жены и сына. Взгляд обходил ее, а когда приходилось стирать пыль, сжималось сердце.