Лев Воробьёв - Перед жарким летом

— Уж к этой-то, к показательной операции, — спросил с некоторой иронией Косырев, — будут, наконец, готовы муляж и контурные?

И макет опухоли, и контурные карты были нововведениями, необходимыми, по его мнению, для единства оперирующего коллектива и понимания наблюдающих. Без живого представления нет и рационального знания хирурга.

— Будут, будут, — заверил Юрий Павлович. — Нашли мастера, сделает. — Он поднял треугольные, блестевшие глаза.

Уверен в полном успехе.

Юрий Павлович был влюблен в Косырева-хирурга, и тот знал это.

— Да? — усомнился он. — А почему, припомните-ка, Камаева погибла? Та же клиническая картина. Та же конституция, тот же возраст. Почему кончилось трагично?

Юрий Павлович смолчал. Косырев прошелся взад-вперед. Остановился у телевизора, подключенного к операционным, вгляделся в его пустой сейчас экран. Обернулся. Юрий Павлович был первым, с кем Косырев поделился своей идеей о значимости переживаний.

— Но, Анатолий Калинникович, факторов так много. Пестрый, полиморфный характер...

— А потому, — прервал Косырев, — что Камаева нравственно страдала. Она не хотела жить. В тяжелый час ее покинул близкий человек, Юрий Павлович. Так-кие пустяки.

— Конечно, — сказал Юрий Павлович. — Известно, что послеоперационные нарушения с особой отчетливостью проявляются в ранее скомпрометированных системах.

Косырев мельком улыбнулся его склонности к ученым формулировкам.

— Да, неисчислимо доказанный факт. Но что прикажете делать с этим трюизмом?

Он взмахнул руками, соединил их.

— Идти на поклон к художественной литературе? Мыслить метафорами и аллегориями? Я не могу взять их в руки вместо скальпеля. Нейро не художество, это наука!

В запале Косырев покривил душой — насчет художества. Юрий Павлович отвел глаза, ему известны были и эти новейшие склонности шефа. Тихо сказал:

— Мне кажется, психика не выступает как точечный, одноактный ответ на каждое внешнее воздействие...

— Верно, верно, — вдруг всерьез заинтересовавшись, подбодрил Косырев.

— Но это значит, — продолжал Юрий Павлович,— что ячейка переживания, если она существует, сложна, как художественный образ.

— То есть и часть, и целое вместе?

— Да. Лично я, каюсь, совсем не вижу, как можно абстрагировать ее. Переживание целостно и неповторимо.

— Хм, — Косырев схватил подбородок в горсть. — Конечно, в психическом есть непрограммируемые особенности. Но неповторимость должна иметь предпосылку в повторимом. И балерина несравненна только потому, что ее сравнивают.

Они плавали между своих понятий, как рыбы в водорослях, умело находя дорогу. Косырев задумался, поглаживая подбородок. Как стимулирует мысль общение с коллегами! Потом пригнулся к собеседнику и сказал:

— Чертовски это вы интересно. Насчет художественного образа.

Скрывая удовольствие, Юрий Павлович отвел глаза. Но, снова вспомнив что-то, сморщил лоб и посмотрел на шефа. Тот уже сел за письменный стол, листая накопившиеся бумаги. Однако взгляд зама почувствовал.

— Я просил бы, — сказал он, приподняв голову и вроде между прочим, — просил бы на этот раз поручить реанимацию Орехановой. Она, кстати, уже в клинике?

Юрий Павлович помедлил. Выбрал глазами точку на лбу Косырева, который, вполне уловив его нерешительность, положил карандаш.

— Как мне известно, она уволилась из института.

За спиной вставшего Косырева грохнул стул.

— Как уволилась?!

— Две недели назад.

Сразу, значит, как только уехал.

— Кто позволил?

Юрий Павлович выразительно смолчал. Косырев уперся кулаками в стол, желваки ходили по скулам. Потом выпрямился и зашагал прочь, как солдат, крупным шагом. Подвесной застекленный коридор вел из клиники в институт. Он даже и не глянул в окна. А на улице из-за туч вспыхнуло солнце.

Уход Орехановой был для института большой, в личном же отношении — для Косырева — огромной потерей.

Картина складывалась странная. Спешно оформила характеристику — безадресную. В коммунальной квартире, куда он немедленно позвонил, сказали, что вывезла вещи. Куда? Никто не знал. Но для Косырева тайны не было. В Ленинград, конечно, в клинику, которую год назад возглавил Николай Николаевич Ефимов, и куда он шутя, а вроде и не шутя, звал Лёну.

Жаль было, когда Ефимов, заместитель по науке, получил назначение. Остроумно они со Шмелевым придумали: шлем с двойными стенками к любому размеру головы, миниатюрный холодильник. Работу по воздействию охлаждения на кислородную недостаточность мозга Ефимов начал здесь, и после его ухода направление заглохло. Место до сих пор было вакантное, все кандидаты казались не теми.