Марат Баскин: Сверчок за печкой

— Я видела, как ты быстро подружился с моими племянниками. Они чувствуют человека, который любит детей. Ты хочешь иметь детей?

— Для чего этот вопрос? — недоуменно спросил я.

— Что бы помочь тебе.

— Ты — волшебница?!

— Немножко, — заметила она, — но здесь дело не в волшебстве. Я просто беременная. Об этом не знают мои родители, — она на минуту замолчала, пристально глядя на меня, а потом добавила, — как и твои о твоих проблемах. Так что, если желаешь, мы можем решить наши проблемы вместе.

— Но ты же любишь отца своего ребенка, — сказал я первые пришедшие на ум слова.

— Врать не буду. Мы должны быть честными. Признаюсь даже, что хотела тебя в начале обмануть. Да, я его люблю! Но у него хорошая жена. Двое детей: мальчик и девочка. И он их любит и никогда не уйдет из семьи.

— Но без любви нельзя жить вместе! — вырвалось у меня.

— В наших обстоятельствах можно. Моя мама не любит папу и, слава Богу, живут уже тридцать лет с хвостиком! Так что, подумай!

Она посмотрела в мои растерянные глаза и добавила:

— Только недолго, ибо скоро может быть видно мое положение. А у папы было уже два инфаркта. Третий он не перенесет.

Захотелось спросить, а помнила ли она про это, до того, как влюбилась. Но тут же вспомнился Кант: иной вопрос уже в самой постановке вопроса не имеет смысла. И я не спросил.

На вокзале она поцеловала меня.

И прошептала на ушко:

— Кстати, моему папе все говорят, что дочки на него не похожи. А он говорит, что мы похожи на его дедушку, которого никто никогда не видал. Заметил, мы с Голдой рыжие, а папа черный, как смоль. Внучки рыжего Мотыле! Читал про него?

— Не читал, — честно признался я.

— А там есть строчки про меня, — впервые за нашу встречу рассмеялась она, — она хорошо варила цимес и хорошо рожала ребят! Ты любишь цимес?

— Не очень, — сказал я. — Я люблю мочанку.

— Его жена тоже не любит цимес. А он любит. Может поэтому и изменил ей, — по сей день я не знаю, почему это она вдруг сказала тогда, сказала совершенно неожиданно для меня, и, мотнув головой, расплескала, как волны, по ветру свои рыжие волосы.

В автобусе, я, не спавший вторые сутки, моментально заснул. Даже проспал остановку в Могилеве, где автобус стоял целых полчаса, и только после Черикова, когда выехали на Краснопольскую дорогу, проснулся. И то не своей воле, а потому что над ухом зацокал реб Гиля.

— Вос зэ а майсэ фун а цыгэлэ а вайсэ? Что за история про белого бычка? — пошутил он.

— Не издевайся, — сказал я. — Не хватает мне, чтобы и ты еще издевался.

— Я не издеваюсь, — сказал сверчок, — просто хочу тебе заметить, что такая мадам, как Роза, тебе подходит! С ней ты не пропадешь!

— Она же меня не любит, и даже не скрывает это, — заметил я.

— Ит из унтэр а гройсн фрэгцэйхн. Это под большим вопросом, — заметил реб Гиля. — Может еще и полюбит. Конечно, сейчас ее подталкивают обстоятельства. Но и тебе кое-что мешает зайн а порэц ба зых! [3] Строить из себя аристократа! (идиш) . И хочу тебе сказать, ты тоже для нее не большая радость, что бы тебя любить! Поверь мне, я знаю твои способности. При твоей сверхчестности, ты каждой сразу скажешь про свои беды. И, попробуй, найди такую, что бы согласилась! Конечно, если бы ты был Ротшильд, то мог бы крутить носом. Но, когда у тебя пустые карманы, то я бы не советовал!

— Но она даже не сказала, что больше не будет с ним встречаться, — схватился я за последнюю соломинку, что бы возразить реб Гилю.

— Я не думаю, что ты а нар фун коп биз фис (дурак с головы до ног), что бы жить с ней в Молодечно?! — подпрыгнул на моем плече сверчок.

— И где мне жить? — спросил я.

— В Америке! — сказал сверчок.

— Опять издеваешься, — сказал я.

Но реб Гиля ничего мне не ответил. Просто покрутил лапкой у виска, мол, о чем говорить с дураком, и спрыгнул с плеча.

Когда я вошел в дом, мама чуть ли ни с порога, сказала, что им звонила вечером Розина мама и сказала, что я им понравился. И что они сказали, что не надо тянуть со свадьбой. И, главное, они все расходы на свадьбу берут на себя.

— Это главное? — переспросил я.

— Не последнее, — сказала мама, — мы не богачи.

Я мучился, не зная, какое принять решение. А сверчок куда-то запропастился, и посоветоваться мне не было с кем. Сходил в библиотеку, хотел перечитать Канта, но в библиотеке о нем даже не слышали. И полезли из памяти перемешанные обрывки мыслей. Все надо совершать, исходя из максимы своей воли. А какая она моя воля? От сексуальности мутится разум. Мутится и что? Но у человека на это накладывается нравственная форма. Накладывается. Но кто более нравственен я или она? Человек не может считать себя абсолютно правым.