Марат Баскин - Глиняный шар

Вы слышите, как стучит в стенку ворона? Это моя Златка. Я им объяснил, что это говорящая ворона, и просил пропустить ее ко мне в палату. Но они не верят мне! Они считают меня идиотом! Вы представляете: мы дотянулись до золотого шара! И что не делает человек в минуту радости! Мы прыгали, обнимались, танцевали, как все нормальные люди в минуты радости, а Данута подумала, что у нас приступ помешательства и вызвала амбуланцу! И вот мы здесь уже вторые сутки! Конечно, Стив может уйти, он привидение, и ему ничего не стоит пройти сквозь стены, но он не хочет бросать меня одного. Они его держат в другой палате, но, когда здесь нет никого, он приходит ко мне. И сколько мне еще здесь быть? Вы знаете, мистер Баскин, я в жизни часто падал в пропасти, но всегда выкарабкивался из них! Всегда. А сейчас не знаю! Счастье отвернулось от меня. Как будто это не мое счастье! А чье? Моя тетя Малка всегда мне говорила, за чужим счастьем не гонись, ищи свое! А как узнать, где твое, а где чужое?

Я скажу вам честно, я, конечно, сумасшедший, но не такой, чтобы держать здесь в палате! В нашей мишпохе были сумасшедшие, но они жили дома!

Сумасшедшими были мой дедушка Шеел и мамина сестра Малка. Наши сумасшедшие вначале были умные, как все, и, может быть, даже больше, чем все, но жизнь ставила им подножку, они падали, их умные головы не выдерживали падения, и они сходили с ума.

— Умные чаще становятся дураками, чем дураки умными, — всегда говорила тетя Малка.

И так оно и есть. Дедушка Шеел до революции имел сахарный завод, и ни один лэках на еврейском столе не обходился без его сахара. И даже на гойских столах пили чай Высоцкого с дедушкиным сахаром.

— Но мы такие времена знали только по слухам, — говорила тетя Малка, рассказывая мне семейные истории. — Ибо когда твой дедушка был моим папой, он уже не имел своих заводов, и мы пили сладкий чай только два раза в год: на Пурим и на Хануку! Наш папа уже не был сахарозаводчиком, а был простым краснопольским сумасшедшим!

Потерял свои заводы дедушка еще до свадьбы: какой-то его друг — а ганеф — подсунул ему на подпись фальшивые векселя, и в одно прекрасное утро дедушка проснулся разоренным. И он не перенес этого и сошел с ума. И тогда его мишпоха привезла его в Краснополье, где никто ничего не знал о каких-то векселях и вообще никто раньше о дедушке не слышал: просто приехал молодой красивый человек с задумчивым взглядом и хорошим ихес, и засватала его за самую красивую девушку, дочку краснопольского ребе Цырул! И все, дело было сделано! Вы слышали когда-нибудь, чтобы в еврейской семье был развод! И при этом в семье ребе?! Я вас не спрашиваю про сегодняшние дела, я вам рассказываю про тогдашние, а тогда еврей — это был еврей! И бабушка Цырул, проплакав не один день, осталась жить с сумасшедшим дедушкой.

— А бешехт эпес трефунзахс итс трефцах, — сказал ее папа реб Нохем. — Если что-то суждено, то оно случается. Надо жить, тохтерке!

Дедушка Шеел был тихим и добрым сумасшедшим. Как рассказывала моя мама и тетя Малка, он был очень молчаливым, никогда ничего не говорил о своей родне и вообще о своей жизни до свадьбы, и до сих пор я ничего не знаю о нем, кроме того, что вся дедушкина родня жила в Петербурге и Москве.

Засватал бабушку Цырул краснопольский шадхен Лейзер, но он ничего не знал о мишпохе дедушки Шеела и только сказал, что дали большие деньги и больше таких денег он никогда не видел.

— Лучше бы дали эти деньги нам! — рассказывая эту майсу, говорила тетя Малка. — Но как говорил наш дедушка Нохем, мы слышали только звон, и этого хватило, чтобы глаза наши ничего не видели!

Дедушкину родню никто никогда из нашей семьи не видел, в Краснополье она не появлялась, и даже на дедушкиной свадьбе были хавейрым, но не родственники. Но до революции каждый месяц в Краснополье приходили посылки из Москвы, Петербурга и даже Берлина. Обратного адреса на них не было. В посылках были разные вещи, одежда, книги, и бабушка продавала все, ничего не оставляя себе, и на эти деньги жила наша семья. Каким-то образом дедушкина мишпоха знала о нас все, ибо когда маминому брату дяде Моне исполнилось восемнадцать лет, неожиданно пришло письмо из Петербурга. Управляющий заводами «Фридлянд и сыновья» писал, что по поручению господина Фридлянда-старшего приглашает дядю Моню на работу на заводы компании.