Джонатан Франзен - Конец конца Земли

Не стану притворяться, будто бы читал все книги Билла. Он сверхплодовит, что твой Диккенс или Бальзак: чтобы понять его произведения, потребуется не один десяток лет. Однако уже по «Радужным рассказам» было ясно, что он все-таки ближе к Мелвиллу или Уитмену, авторам, которые описывали совершенно новые сферы опыта и не имели литературных предшественников, по чьим стопам можно было бы идти: им оставалось лишь полагаться на себя, доверять собственному чутью и рассудку. Билл, как они, в процессе творчества создает новые формы. Как и они, полон американского презрения к власти; берется за масштабные проекты; время от времени пишет откровенно слабые вещи. Его фирменный стиль – относительно короткие отрывки, выделенные скорее по логике поэтической, нежели повествовательной, с уклончивыми или ироническими заглавиями – отражает его подход к темам, которые большинству писателей кажутся чересчур масштабными, так что они даже за них не берутся: он разъединяет себя на атомы и пускает чувствительность по ветру.

Кажется, не существует такого, чем Билл не интересовался бы. В «Синей дали» ( The Blue Yonder ), возвышенной новелле из «Радужных рассказов», персонаж по имени «Другой» вываливает на землю и каталогизирует содержимое мусорной урны в парке «Золотые ворота»: ищет улики убийств сан-францисских пьянчужек, которые, как он подозревает, совершает другая часть его расщепленной личности. «Аутопсия» урны занимает две с половиной страницы:

…три полураздавленных банки из-под «Будвайзера», закрытая крышкой коробочка от обжигающе-горячих жареных куриных крылышек полковника Сандерса (как видно, уже переваренных, поскольку на месте прежнего содержимого коробки лежало медового цвета дерьмо). Под дерьмом обнаружилась синяя пластиковая упаковка от New York Times , засморканный бумажный платок с застывшей соплей, похожей на арахисовый козинак, и крышечка от йогурта, остатки которого частично расплавились, частично дали воду и привлекли бобовидных опарышей…

Автор признается в забавном примечании, что 13 ноября 1986 года лично рылся в содержимом урны и сократил описание находок, «дабы не испытывать терпение читателя». Далее герой новеллы присутствует при вскрытии пьянчужки по имени Эванджелина, и описание этой второй аутопсии растягивается уже на восемь страниц – тут вам и клинические подробности, и лирические отступления, без которых, разумеется, никак не обойтись:

До чего все-таки тело похоже на книгу! Каждый из нас пишет на нем историю жизни, живописуя в подробностях все, что сделали с нами и что сделали мы. Печень Эванджелины представляла собой главу под названием «Чего я хотела». Текст был хоть краток, но не без пафоса: «Я хотела быть любимой, счастливой, беззаботной и окруженной теплом, – написала Эванджелина. – Я хотела жить в Голубой Дали. Жить в синем небе и на солнце. Хотела принадлежать себе. И получила все, о чем мечтала». – Патологоанатом кромсал ее нещадно.

Больше всего у Билла после «Радужных рассказов» я люблю «Атланта». Все, о чем рассказывается в романе, на удивление жизненно – и не только потому, что автору то и дело грозит опасность, не только из-за его стремления непременно стать частью живой истории, но и потому, что он без устали ищет смысл и порядок в пугающем и сложном мире. Атлант, держащий на плечах мир, воплощает собой образ художника, как представляли его романтики и модернисты: всеобъемлющая субъективность. Билл лучше, чем кто-либо из ныне творящих американских писателей, пытается выполнить для нас эту героическую работу – нести на себе весь мир. Поэтому, пожалуй, неудивительно, что одиночество автора – сильнейший мотив в «Атланте», практически нестерпимый обертон всего повествования. Эпизод, который не выходит у меня из головы, – ночь в Берлине, когда одиночество Билла становится настолько непереносимым, что он отдает все деньги проститутке и просит взамен поцелуй. Та отказывает, он подходит к трем другим проституткам и просит его поцеловать – за так. Одна из них с готовностью вынимает изо рта жвачку и плюет ему в лицо: «Вот тебе поцелуй».

Учитывая богатство материала, легко не заметить, что Билл – великолепный стилист. Можно объездить весь свет, пережить массу приключений, но если ты пишешь плохо – грош всему этому цена. Самая упрямая путаница фактов и домыслов, самые жуткие катахрезы, самая резкая и вульгарная реалистичность у него регулярно перерастают во вдохновенную поэзию. И кажется, что он пишет так же естественно, как дышит. Причем «естественно» – не значит легко. Чтобы писать, как Билл, необходимо обладать страстью к прозе, тягой к прекрасной форме. И мне в нем, помимо прочего, очень нравилось то, что у него есть и эта страсть, и эта тяга. Книги его стали культовыми, он же сам прослыл кем-то вроде героя, над которым не властны законы, андеграундного авантюриста. Однако же те из нас, кому посчастливилось с ним подружиться, знают: когда Билл говорит (в противоположность тем случаям, когда он слушает, а слушает он великолепно), то интересуется грамматикой и пунктуацией, задает вопросы типа «Кого читаешь?» и «Как она строит фразу?»