Леонид Лушников - След заката

— Вася, никак могилу роют?!

Барыкин в подштанниках вышел во двор, тихо подкрался к забору. Ночь была пасмурная. Чуть-чуть накрапывал дождик. В дыру, проделанную еще мальчишкой, он увидел, как тщательно ровняют землю три мужика в черном одеянии на том месте, где стояла белая мраморная стела, а рядом был виден большой чемодан. «Косточки Озерова вырыли, — ворохнулась мысль. — Где они найдут новое прибежище?! А памятник-то, видать, зарыли!..»

Мужчины поспешно закончили свое дело и спустились к реке. Барыкин слышал, как шлепнули весла по воде, а потом, уже за тугаями, перед железнодорожным мостом, свет фар выхватил желто степь, вспугнув отару овец, ночевавшую в старой кошаре. Чуть-чуть погодя подошла успокоившаяся Роза, все время стоявшая на крылечке, дрожа от страха, прислонилась головой к Василию.

— Господи!.. И косточки-то уж прахом покрылись, а все ему покоя нет. Лихо! Лихо!

— Да не трясись ты!..

— И то ладно… А то я боялась все, — сдавленно продолжала Роза. — Покойник рядышком…

— Да-а-а, — протянул Барыкин. — Тем же путем ушел, как и пришел!..

— О чем ты?

— Так! — Барыкин вспомнил такую же влажную и темную ночь. Марьина, готового схватиться за оружие… Бившуюся в горе и слезах Марию… И озноб прошелся по спине колючей сыпью. «Все идет к закату!» — пришла неожиданная и непонятная самому себе мысль.

На другой день Барыкин пришел на работу хмурый и не выспавшийся. До самого утра не мог сомкнуть глаз. Память не утихомиривалась, и картины прошлого, словно в кино, вставали явственно, вонзаясь в сердце, пожалуй, больнее, чем в те годы, давно уж, казалось, канувшие в неизвестность. Раздражительность помимо его воли захлестнула мозг. С порога мастерской он накричал на путейца, правившего на станке старые костыли:

— Не нашел другой работы?! — грубо проговорил Барыкин, проходя к своей каморке. — Пора дрезину выкатывать…

За ним вошел мастер, сел напротив начальника.

— Ты чего сегодня такой заводной? Дрезину выкатывать рано. До окна еще целый час… Не с той ноги встал, Вася?!

— Точно, — усмехнулся Барыкин, немного отходя. — С этой жизнью психопатом будешь, хоть с какой ноги вставай…

— Ты о чем?

— Все о том же! Ладно давить. Пусть мужики готовятся…

Мастер ушел, а Василий еще долго поглядывал в стену, обитую фанерой, поджав губы и насупившись…

С низов поддувал по Бересени влажный ветер, упрямо клоня к непросыхающей земле кроны прибрежных березовых колков, вздымал на витой стремнине реки белогривые волны, схожие с лебединой стаей, а в небе, сокрытом от глаз низкой облачностью, изредка вырисовывалось низкое осеннее солнце, скакавшее меж клочкастых разрывов туч рыжегривым конем. На хребтинах, где ветер был особенно силен и пронзителен, мгла упиралась мокретью в завывающие расщелины, сочилась к останцам сквозь низкорослые, извитые высокогорьем, замшелые березняки и ельники, обросшие нитяными бородами древних лишайников, уже тронутые первым дыханием надвигающихся холодов, украшенные серебристой холодной росой.

На Лонгин день, как и каждую осень, испокон веку, по давней традиции бабы вышли полоскать белье в реке, на глыбистых камнях, пропускающих жгуче-холоднющую воду, чтобы очиститься от сглаза, а больше посудачить о деревенских новостях. Грея покрасневшие, как у гусыни, руки в юбке меж колен, Марфа злорадно подсмеивалась над давней своей соперницей Марией Зыковой, пытавшейся когда-то еще в девках отбить громилу Трифонова, а ныне в который уж раз выскочившей замуж за косматого бича, приблудившегося после химии на Малиновке на подворье, подправленное предыдущим мужем Марии, работящим мужиком, но пьющим все подряд, что льется в горло и приводит организм в состояние хмельного кайфа.

— Машка, ты бы хоть тетрадку завела, — похохатывала Марфа. — Поди, уж имен-то не помнишь?!

— Хи-хи-хи!.. И-и-и-и!.. — повизгивали бабы, ожидая бесплатного концерта. Зыкова могла и по роже заехать мокрым половиком, а то и вцепиться в косы бабе да потаскать ее по мокрому песку. — Машка! Ты че не отвечаешь?

— Была нужда связываться. Придешь в магазин, я те отоварю!..

— Чать гамазин-то не твой! — ехидно поддела Круг-лова.

— А ты молчи, старая карга!

Мария в серой телогрейке и мужниных черных штанах, заправленных в широкие голенища резиновых сапог, с шумным плеском ворочала половик в струе воды, на ядовитые шутки пыталась не отвечать, зная свой взрывной характер, таила злобу в себе, только глаза выдавали крайнее возбуждение. Большие синеватые глаза, томные и всегда по-коровьи влажные, теперь блестели сухотой.